Роже Мартен дю Гар - Семья Тибо. Том 2

Она снова замолчала. Ей вспомнилось возвращение из Вены после мобилизации. Но она умела как никто отгонять прочь тяжелые воспоминания. Она поднесла руку ко лбу, откинула мешавшую прядь седых волос. Каковы бы ни были ее чувства, в эту минуту она решила поговорить с Антуаном о том, что лежало у нее на сердце.

— Мы должны верить в высший разум, — заговорила она снова (поучительным и любезным тоном, который, казалось, означал: «Только не перебивайте меня, пожалуйста»). — Мы должны принимать то, чего возжелал господь. И смерть вашего брата также свершилась по воле господней. — Она задумалась и лишь потом высказала затаенную мысль: — Эта любовь была обречена на самые горшие страдания. И для него, и для нее. Простите, что я так говорю.

— Я с вами совершенно согласен, — живо отозвался Антуан. — Если бы Жак остался жив, их совместная жизнь превратилась бы в ад.

Госпожа Фонтанен посмотрела на него довольным взглядом, одобрительно кивнула и взялась за шитье.

Потом заговорила снова:

— Я не хочу кривить душой и признаюсь, все это… причиняло мне огромные страдания… В тот день, когда я узнала, что у Женни будет ребенок…

Антуан часто думал как раз об этом. И когда г-жа де Фонтанен взглянула на него, он в знак внимания молча опустил веки.

— О, вовсе не из-за того, — произнесла она быстро, боясь, что ее слова могут быть ложно истолкованы, — что он рожден вне брака… Нет… Не столько из-за этого. Особенно меня угнетала мысль, что эта трагедия оставит след в нашей жизни, оставит вечное о себе напоминание… Я ведь могу говорить с вами откровенно. Я часто думала: «Жизнь Женни испорчена безвозвратно… Это возмездие! Fiat [70] Пусть свершится (лат.). …» Но, друг мой, я ошибалась. От недостатка веры. Промысл господень никому не ведом. Пути его неисповедимы, доброта его бесконечна. То, что я считала карой, испытанием, посланным нам, напротив, стало божественной благодатью… знаком прощения. Источником радости… И в самом деле, за что было господу их карать? Разве не знал он лучше, чем мы, что не было зла в их увлечении? И что сердца этих двух детей пребывали чистыми и целомудренными даже в грехе?

«Как странно, — думал Антуан. — Казалось бы, она должна раздражать меня сверх всякой меры. Так нет же, в ней есть что-то, вызывающее уважение. Даже больше, чем уважение, — симпатию. Может быть: доброта? Потому что, в сущности, доброта — такая редкая вещь: настоящая врожденная доброта…»

— Судьба Женни прекрасна, — продолжала г-жа де Фонтанен своим певучим и твердым голосом, не переставая шить. — Она владеет в сердце своем сокровищем, которое облагородило всю ее жизнь, — воспоминанием о том, как она всю себя принесла в дар, о чудесных минутах, за которыми — редкий случай — не последовали унизительные будни…

«Есть люди, — думал Антуан, — которые создают себе на потребу и раз навсегда свое собственное восприятие мира. И тогда все легко… Их существование подобно прогулке на воде при тихой погоде. Они вверяются течению, и оно само несет их к пристани».

— И на ее долю выпала благороднейшая задача — растить ребенка, который…

— Женни стала совсем другая, совсем не такая, как прежде, — решительно прервал ее Антуан. — Очень повзрослевшая… Нет, не повзрослевшая… А очень…

Госпожа де Фонтанен положила работу на колени и сняла очки.

— Я хочу поведать вам, друг мой, одну вещь: я считаю, что Женни счастлива! .. Да… Счастлива так, как никогда не была счастлива, как только может быть счастлив такой человек, как она. Ибо Женни рождена не для счастья. Еще ребенком она была глубоко несчастна, и никто не мог ей в этом помочь: страдание было заложено в ее натуре. И не только страдание — ненависть к самой себе: она не умела любить себя, любить в себе создание божие. Душа ее, увы, никогда не знала веры: душа ее всегда была храмом пустующим… И что же получается? Господь каждодневно творит чудеса в нас самих и вокруг нас! Всякое страдание вознаграждается… всякое неустройство идет на благо высшей гармонии… Сейчас на Женни снизошла благодать. Сейчас, — и мое чувство, верьте, не обманывает меня, — сейчас бедное мое дитя обрело в роли вдовы и матери высшее человеческое счастье, тот душевный покой, равновесие и удовлетворение, которых ей не дано было знать… И я чувствую, что она теперь…

— Тетя! — раздался голос из сада.

Госпожа де Фонтанен поднялась с кресла.

— Николь вернулась.

— Пришел господин мэр, тетя, — повторил голос. — Он хочет с вами поговорить.

Госпожа де Фонтанен подошла к дверям. Антуан услышал ее веселое восклицание:

— Подымись ко мне, дорогая. У меня здесь кто то… кого ты хорошо знаешь!

Николь распахнула дверь и как вкопанная остановилась на пороге, пристально вглядываясь в Антуана, как бы не узнавая его.

Сердце его болезненно сжалось, и он пробормотал:

— Я очень страшный стал, да?

Николь покраснела и, желая скрыть свое смущение, громко расхохоталась:

— Вовсе нет… Просто я не ожидала встретить вас здесь.

Они еще не виделись: накануне она не пришла на дачу обедать, так как осталась ухаживать за больным, которого не хотела доверить сиделке.

За эти годы Николь как-то помолодела. Бессонная ночь не оставила никакого следа на ее молочно-белой коже, глаза по-прежнему поражали удивительной прозрачностью.

Антуан спросил, есть ли у нее вести от мужа, с которым он дважды встречался на фронте.

— Сейчас его санитарный отряд в Шампани, — сказала она, оглядываясь вокруг блестящим взглядом, в котором уживались наивность подростка и кокетливая чувственность. — Много работает, но находит время писать статьи для журналов… На той неделе прислал мне работу для перепечатки на машинке, что-то насчет накладки жгутов…

Луч солнца касался ее округлого плеча, плотно обтянутого тканью блузки, при каждом движении играл в складках косынки, золотил руки, покрытые легким пушком, и когда она улыбалась, зубы ее блестели. «Какое, должно быть, искушение для всех этих переживших бойню людей!» — подумал Антуан.

— Я так жалела, что не могла вчера попасть на дачу, — сказала она. — Как вы провели вечер? Даниэль был с вами любезен? Удалось вам хоть немножко его приручить?

— Конечно! А разве это так трудно?

— Он такой угрюмый, мрачный…

Антуан сделал соболезнующий жест:

— Он достоин всяческого сожаления!

— Надо бы его расшевелить, — продолжала Николь — заставить вернуться к живописи. — Она говорила серьезным тоном, как будто перед ними стояла насущнейшая проблема и она только ждала Антуана, чтобы ее решить. — Нельзя дольше так жить, как он живет. Он опустился. Он в конце концов станет…

Антуан улыбнулся.

— Я ничего такого не заметил.