Александр Доронин - Кузьма Алексеев

Сеськино просыпалось. Поначалу прокричал петух в крайней избе, за ним соседский. И гляди уж, закудахтали куры, залаяли собаки, замычали коровы. Муравьями засновали по дворам люди. Что и говорить, летний день год кормит. Даже самый малый ребенок знает: лето теплое проспишь — зиму холодную проклянешь. Зима-то обязательно спросит, что ты делал летом.

Оксе Кукушкиной Кузьма Алексеев зарезал овцу. Пока снимал шкуру и потрошил, возле него вертелся Никита, без конца задавая вопросы:

— Дядь Кузьма, почему батюшка Иоанн про эрзян плохо говорит? — вдруг спросил мальчик.

Алексеев не сразу ответил. Вымыл руки, разжег цигарку.

— Кто тебе сказал? — спросил он.

— Я сам слышал от батюшки. Когда монах Гавриил приходил. Ну тот, который в церковь всех креститься звал.

— И что же Иоанн говорил? — Кузьма выпрямился.

— Эрзяне, сказал он, точно осока на ветру. Куда ветерок, туда и их разумок…

— Даже так? — засмеялся Кузьма. — Ну и что этот рыжий монах ему на это ответил?

— Из осоки, говорит, мы рогожи крепкие плетем…

Не закончив мысли на полуслове, Никита бросился навстречу матери, которая вынесла бадью горячей воды для промывки овечьих кишек. Тут же к ним подошел Виртян Кучаев с внуками Сураем да Адушем. В руках у них наряженные палки, на плечах холщевые сумки.

— На Репештю18 собирайтесь! — вытянув гусиную шею, сказал Адуш, мальчишка лет десяти.

Окся ойкнула и снова побежала в избу. Вынесла картофельные ватрушки, поцеловала мальчишек.

— Растите большими, здоровыми пахарями да сеятелями добрыми.

— Смотрите, не опаздывайте, — запихивая в свою котомку ватрушки, сказал Сурай. — Священный дуб после взятия из него в полночь горящей свечки пламенем, говорят, пылает. И ты, дядь Кузьма, приходи, — повернулся мальчик в сторону Алексеева.

— Приду, как не прийти, — в добром расположении духа ответил Кузьма. В полночь он сам для освящения поляны посылал Виртяна и Филиппа Савельева. Для подобных дел они первейшие помощники, самые толковые.

Ребятишки обошли село вдоль и поперек. Повсюду их встречали желанно и радостно. В их сумки кто вареное яичко положит, кто сладкий пряник или пирожок румяный. Только к управляющему Козлову в хоромы зайти не решились, побоялись привязанного к воротам рычащего огромного волкодава. Да известно всем, что управляющий на моляны никогда не ходит. Не отпускает и сына своего, Афоньку. А уж про Ульяну, спелую невесту, и говорить не приходится — ту Григорий Миронович бережет пуще своих глаз.

Все село загудело:

— В Репештю, в Репештю!..

После ухода дяди Кузьмы Никита с большим куском баранины, который мать завернула ему в лопухи, — так в жару мясо дольше не испортится — собрался к отцу Иоанну. Батюшка скотину не держит, его кормит и поит всё село. Шагая по тропинке мимо большого пруда, мальчик вспоминал о дедушке. Второй месяц, как старик Видман покоится в земле, на том свете, а вот перед глазами Никиты он все еще как живой. Никита мысленно обращается к нему, рассказывает новости.

День жаркий, как раскаленная сковородка. Горячий песок под ногами жег пятки, по телу ручейками стекал пот. Вытирая его рукавом рубашки со лба и шеи, Никита остановился у мостков — хорошо бы искупаться! Но тут откуда ни возьмись — Афонька. Длинный и худой, словно оглобля. Желто-зеленые глаза сверкали по-кошачьи.

— Опять к попу иконы чистить торопишься, кукушонок? — поставил на тропку свою ногу Афонька. — Попробуй, пройди! Гони выкуп!

Никита испугался не за себя, Афонька ведь может отобрать у него мясо. И он решил соврать:

— За мною дядя Кузьма идет, наш сельский жрец. Я его свечи несу.

Голос у Афоньки сразу же стал добродушным:

— Не трусь, не трону! Осиные гнезда разорять пойдешь?

— А где они?

— Да вона! — Афонька показал в сторону козловских амбаров. — Там их видимо-невидимо.

— Хорошо, на обратном пути пойду с тобой, — пообещал Никита.

Отец Иоанн как раз оказался дома. На нем была надета совсем не ряса, в которой он постоянно выходил к людям, а холщовая рубашка. Мясо потрогал, понюхал, спросил недовольно:

— А мать почему сама не пришла, лень?

— Некогда ей, батюшка. К большому дню готовится. Вы разве не слышали — завтра на Репештю пойдем? Благословлять хлеб нового урожая.

— Слышал-слышал, не глухой, — скривил губы отец Иоанн. Он подошел к широкой бадейке, зачерпнул ковш воды, жадно выпил.

«Видимо, голова опять трещит с похмелья. Каждый день лопает вино», — подумал Никита. Ему не очень нравился и монах Гавриил, который и весною, и осенью не выходил из Сеськина. Однажды Никита, протирая иконы в церковном чулане, подслушал их разговор и понял: на дядю Кузьму они готовят какую-то жалобу. Голос Гавриила до сих пор в ушах бьет могучим колоколом: «Кузьму в тюрьму посадим, язычникам вдоль спины кнут жгучий пустим…»

— И мать, говоришь, на Репештю пойдет? Ну, Бог с нею…

Никита ушел с недобрым чувством. Проходя мимо пруда, опять наткнулся на Афоньку, выскочившего из ивняка. Никита уже забыл про свое обещание.

— Ну как, пойдем? — спросил Афонька. В руках его ковш воды и свежий веник из полыни.

— А это зачем?

— Там увидишь. Пойдем.

Дошли до заброшенного погреба. Когда-то в нем хранили картошку. Теперь в его бревнах осы свили гнездо. Афонька нашел под ногами ветку, подал Никите и сказал:

— Лезь в погреб, развороши гнезда, а я в это время водой их залью, чтоб не улетели. Понял?

— Угу.

Никита спустился в погреб, веточкой протыкал отверстия, осы зажужжали, поднялись над гнездом и давай жалить Афоньку, поливающего их водой. Афоньке ничего не оставалось, как бежать. Да разве убежишь от быстрых, как молния, ос. Вблизи погреба — крапивный овражек. Афонька — куда-куда? — и — бултых! — в этот овраг. Где не покусали осы, обожгла крапива.

Долго еще из оврага раздавались Афонькины вопли.

Священная поляна, Репештя, куда эрзяне собирались на моления, совершенно сказочное место: куда ни глянешь — древние, могучие дубы-великаны и в человеческий рост трава, в траве россыпь цветов. Верхушки дубов, казалось, достают до неба. Кряжистые стволы свои зарыли в землю пузатыми бадьями. Сколько раз громы небесные пытались вырвать их с корнем, сколько раз молнии секли их желто-зеленым своим огнем, но со своего места деревья не сдвинулись. На плечах своих тучи держат, ревущие бури-ураганы им нипочем. Иди-ка, поставь таких на колени!

На середине поляны из-под огромного, с мельничный жернов камня, булькал родник. Прозрачная вода текла в ближайший овражек, под горку, откуда река Сережа берет свое начало. Из овражка сперва выбивается робкий ручеек, затем в лесу оборачивается в маленькую речушку, а у села Сеськина она уже весенним половодьем разливается, торопит свои шумные воды в Тешу, а оттуда — в великую Волгу-матушку…