Александр Доронин - Кузьма Алексеев

— Да за святость твою, отче, Господь тебе и не такой грех простит.

— Хорошо сказал, Григорий Миронович! Истинно хорошо… Ну а если не простит, то пусть на тебя сей грех запишет. — Смех забулькал где-то в глубине горла Гермогена. Он подмигнул Козлову, перекрестился и лихо опрокинул в себя наполненную вином чарку.

«Апостолы» и гость последовали его примеру.

Вернулся Павел и сообщил: монахи наловили свежей рыбы, варят уху, скоро принесут.

— Бог им в помощь. Не оставили старика без внимания. Да и тебе, Григорий Миронович, после долгой, утомительной дороги наваристая ушица очень кстати оказалась бы. Садись, отец Павел, в ногах правды нет. Выпей-ка полстаканчика за нашего доброго гостя. Двадцать верст отмахал, чай, устал, притомился.

Наполненную чарку отец Павел высосал до единой капли и даже без закуски, все смотрел, как собравшиеся хватали с огромного блюда куски мяса — зайчатину и лосятину, дышащие ароматным паром. Снова выпили. Тут и уху принесли. Дух от нее шел — язык проглотишь! Котелок в миг опустошили, резво стуча ложками.

Григорий Миронович и изюмчик попробовал, и мед сотовый.

Над историей грехопадения Адама и Евы «апостолы» долго зубоскалили. Даже безъязыкий Иона от смеха куском рыбы подавился.

— Уймитесь, ироды! — остановил вакханалию игумен. — Не согреши женщина единожды, вас бы и на белом свете не было…

Все присмирели, а Григорий Миронович, чтобы перевести разговор, спросил:

— Как дела вашего скита идут, святой отец?

— Скит наш, сам видел, не маленький, и мне, старику, обо всем приходится заботиться. О жилье постоянно думаю, об одежде и пище. А кто за табуном лошадей да за стадом коров смотреть будет? Опять-таки я. Быть главою братии, думаешь, легко? Да если б знал ты скитскую жизнь — волосы б встали дыбом! Не бывает, конечно, и без греха, чего там говорить…

Прислуживающий гостям монах внес осётра с тертым хреном. К нему — большой кувшин квасу. На новую закуску кинулся один Иона. Друзья его уже бодали носами стол.

— Батюшка, дозволь, я их разведу по кельям, — обратился к игумену Еремей, хотя и сам еле стоял на ногах.

— В самом деле, разойдитесь, братья, по местам, а то, гляжу, совсем человеческий облик потеряли… Ох, слаб и грешен человек — вместилище порока!

Когда келарь уволок пьяных и в трапезной воцарилась тишина, Григорий Миронович спросил о брате.

— Как Зосим-то, прилежно Богу служит? Да здоров ли?

Гермоген долго молчал, словно припоминая что-то. Оторвавшись от мрачных дум, ответил туманно:

— Мы, монахи, люди подневольные. Наша жизнь в руках божиих. Каждый день из церкви — в келью, из кельи — в святой храм… Как Бог попустит, так и живем. Так что с Господа весь спрос… — И, видя, что управляющий опять хочет задать вопрос, сказал: — Утро вечера мудренее… Теперь отдыхать, гость дорогой, отдыхать. — Гермоген, кряхтя, поднялся из-за стола.

Согласно раскольничьему уставу, париться в бане монахам не разрешалось. Как и купаться в речке или где-либо. Открыть обнаженное тело — грех большой, а вот ходить грязному-неумытому, значит, подвергать свою плоть испытанию. Не люби свое тело, истощай его постами да коленопреклонениями денно и нощно, носи вериги тяжелые, терпи болезни — вот что наказывали блюсти греческие патриархи, чьи обычаи когда-то были привезены на русскую землю киевскими князьями. Однако у русского народа искони свои традиции. И одна из них: попариться в жаркой баньке с душистым веничком в руках. Приверженцами этой народной традиции были новгородские священники. За ними уж и другие осмелились. В том числе и Гермоген. В ските ему построили баню. Туда посыльный монах привел Козлова вскоре после обеда. Пол предбанника был застелен мягкой душистой травкой, стоящие вдоль стен скамейки выскоблены добела, на стенах — множество веников, дубовых, березовых, липовых, с добавками из трав. Внутри бани — тоже скамейки, двухъярусный полок, кадки с водой, лохань с квасом. Парили Григория Мироновича два молодых монаха. На нем уже два веника истрепали, хлеставши, а эрзянин все кричит:

— Пару давай, поддавай еще пару!

Парни на дикие камни в каменку квасу плескали ковш за ковшом, ковш за ковшом. И березовый веник сменили крапивой, пропаренной в мятном отваре.

Григорий Миронович только мычал от удовольствия. И, наконец, не выдержав, бросился в предбанник, где стояла огромная бадья с холодной водой. Он перевалился через край, с головой окунулся:

— У-у-х! Хорошо! Как жить-то хочется, братцы!

Вскоре он опять лежал на раскаленной лавке, а монахи опять охаживали его вениками с двух сторон.

— Хо-ро-шо!..

Четыре раза нырял Григорий Миронович в бадью с холодной водой, четыре раза забирался на полку… И выпил за это время четыре ковша квасу.

После бани Козлова позвали ужинать. Теперь он сидел за столом только с келарем и Гермогеном. Об остальных Григорий Миронович спросить не решился. Ели пшенную кашу, жареные грибы, запеченную в тесте щуку, блины с черной икрой, кисель из калины. Опьяневший от еды и бани, Козлов на мягкую постельку свалился после этого замертво.

Утром к нему зашел Еремей и повел показывать обитель. Но сначала зашли в уже знакомую трапезную выпить чаю. К чаю подали кагор. Настроение у Григория Мироновича заметно улучшилось. Смотреть кельи он пошел с удовольствием. Однако, когда вышел на свет из очередной темной норы-кельи, он поскучнел.

— И все у вас так маются? — спросил он по-эрзянски келаря.

— Нет, не все. — Признался Еремей. — У богатых монахов келии побольше. Есть даже в две горницы. Здесь даже бывшие помещики и купцы проживают. Питаются они отдельно, на собственные деньги.

Еремей показал земляку конюшни. В одной из них держали лошадей для продажи. Спины высокие, бока крутые лоснились, одно загляденье… В развалюхе-дворе держали рабочих лошадей. Тяжеловесы, видать: могучие ноги, широкие зады. Перед конюшней — телеги, в стороне сложены друг на друга сани-розвальни. Еремей показал и тарантас на рессорах. На нем ездит сам игумен.

— У купца Строгонова прошлый год купили, — сообщил он.

Зашли в мастерские. В одной мастерили бадьи, в другой шили рясы и сапоги, в третьей писали иконы. И повсюду монахи работали не поднимая голов. Еремей позвал и на пасеку, но идти туда Козлову не захотелось. Неожиданно он спросил келаря:

— А почему к брату моему, Зосиму, не отвел меня?

Оцепенел от ужаса Еремей, не знает, что в ответ и сказать. Оглянулся, как вор, и прошептал:

— Обещай не выдать меня, земляк?.. Хочу помочь тебе по-свойски. В полночь, когда скит заснет, рысаков твоих вона туда загоню, — келарь показал налево, где белела березовая рощица. — Там, прикусив язык, ожидай. Мы с тобой люди одного рода-племени, друг друга должны выручать, сгрызут нас поодиночке… Гермогену — ни слова… Все опосля расскажу-объясню.