Александр Доронин - Кузьма Алексеев

При воспоминании о внуке лицо старика засияло, морщины разгладились, а обветренные сухие губы сложились в улыбку. «Вот пострел, — произнес с восхищением Видман, — это ведь он на управляющего Козлова намекал! А я сразу-то и не понял…»

Управляющего своего сеськинцы не любили и боялись. Злая собака, а не человек. Последний кусок отнимет, не пожалеет. Куда ему столько добра? Говорит, все графине Сент-Приест в Петербург отправляет. А ей зачем столько возов с хлебом, мясом, маслом и прочим добром? Десять видов податей собирает управляющий с эрзян: барыне — плати, царю — плати, в казну губернскую — плати, церкви — плати… Попам всегда мало, сколько ни дай. Вон какой храм всем миром выстроили, будто терем царский: купола золотые, колокольня высокая, стены беленые. Но отпевать и крестить — опять попу сельскому Иоанну плати.

А еще шесть дней в неделю выходи работать на графские поля, уголь жги, лес вали, тес распиливай — только знай горбаться. Как полуголодному и полураздетому крепостному все это выдержать? Как осилить? И ведь не убежишь от такой жизни никуда. И жизнь эту, как грязную рубаху, с плеч не скинешь. Человек к родному месту пуповиной привязан, с ним нелегко расстаться. Это Видман по себе знает. В молодости с мужиками ходил бурлачить на Волгу, баржи тяжелые таскал. С тех пор у него рубцы на плечах. Богатства там не нажил, а вот здоровье подорвал. В непогоду поясницу ломит, да и сердце порой так прихватит, что дышать нечем. Одно спасение — отвары трав, которые сам Видман и готовит. А хворей-то все больше становится с каждым годом — старость на пятки наступает… Поэтому и трав приходится запасать каждый год все больше и больше. Видман все лесные тропы и поляны в округе хорошо знает. Нигде краше родных мест не встречал. Одна только поляна Вирявы2 чего стоит! Незнающие люди, очарованные разноцветьем трав летом и обилием ягоды-брусники осенью, могут попасть в беду. Поляна эта — топкое непроходимое болото. И таких мест в лесах вокруг Сеськина немало. Лес безопасен разве что зимой, после лютых морозов. Потому и лесозаготовки ведутся в крае только тогда, когда болота замерзают, да и мошка с комарами не донимают.

Про поляну Вирявы среди сеськинцев легенды и были рассказывают. Будто каждую ночь над поляной огромными огненными столбами факелы вспыхивают, а вокруг них идемевсть3 пляшут. А лунными звездными ночами в конце лета с неба падают звезды, и болото их бесшумно проглатывает одну за другой.

Во время своих блужданий по лесу Видман не раз это видел своими глазами, видел и другие удивительные чудеса. Как-то раз спустился он в Рашлейский овраг, а там у журчащего звонкого родничка стоит девица-красавица. Нагая. Волосы золотистые по плечам и спине распущены, ветерок прядями играет. Стан девичий тонкий, как веретено точеное, лицо утренней зарей пылает. Но сама поникшая какая-то, словно потерянная. Вылитая дочка Оксюшка! Наклонилась хозяйка леса к роднику и стала в зеркале воды свою красу разглядывать. Не утерпел Видман, от волнения с ноги на ногу переступил. Хрустнула под ним сухая ветка. Лесная красавица испуганно вскрикнула и резвой козочкой скакнула в густые заросли. Больше ее Видман не видел. Постоял-постоял, затылок почесал, головой покачал и домой пошел. Это по молодости он горяч был, женщин любил, ни одну мимо не пропускал, целовал-миловал, песни им пел. Вот в ту пору встретить бы в лесу красавицу — уж не отпустил бы, догнал, чего бы это ему ни стоило. Даже ее колдовских чар не испугался бы! А ныне состарился Видман, тешился только воспоминаниями.

Усталый и голодный, он вернулся домой, позвал дочь с огорода, чтоб она ему щей налила да молочка с погреба принесла. И пока ел, рассказывал Оксе о бывалой встрече в лесу. Знал, она смеяться над ним не будет. Дочка точно не смеялась, только отвернула от отца вспыхнувшее румянцем лицо и горячо поддержала:

— Точно, тятенька, это Вирява! Истинно — Вирява! Помнишь, как в прошлом годе кужодонский парень из лесу не вернулся? Сказывают, его хозяйка леса в болото завела… А какая, говоришь, твоя-то была? Красивая?

И Видман вновь начал свой рассказ, стараясь не упустить из виду ни одну деталь. Окся жадно слушала, покачивая от удивления головой в сороке Видман так и не вспомнил, что у дочери под сороку4 упрятаны пышные соломенного цвета косы. Не вспомнил об этом старик и сейчас, бредя по лесу домой. Он продрог и устал, хотелось есть, с утра во рту ни росинки.

В лесу было хоть и холодно, но ощутимо пахло весной — растаявшей сосновой смолой, распустившимися почками и набухшим влагой снегом. Где-то над головой старика слышалась дробь дятла, который старался долбить изо всех сил, словно хотел разбудить все вокруг от зимней спячки. Его не слышала разве только река. Вон ее уже видно Видману сквозь стволы сосен. Но река еще крепко спит, укрытая толстым снежным одеялом.

Видман представил свое лоскутное одеяло на теплой печи, и ноги зашагали веселей. Вот уже и околица, и самый первый дом с краю — его собственный.

Окся молилась, стоя на коленях под образами. На киоте слабо тлел огонек лампадки. На плечи женщины накинут легкий заношенный зипун. По полу тянуло холодом, но она не чувствовала его. В ее душе, распахнутой Богу, пылал жаркий огонь любви и веры. Она молила о возвращении мужа, об исполнении давних желаний, о милости к ее исстрадавшемуся сердцу. Только любви ей недоставало в ее тяжелой жизни: отняли мужа, услали на каторгу.

Окся истово перекрестилась отяжелевшей рукой и оглянулась. На печи заворочался и что-то забормотал Никитка. Набегался за день и во сне, наверное, все бегает да дерется. Каково ему без отца? Конечно, дед Видман любит внука и учит его всему, что сам знает. Да ведь то дед! Да и стар он уже, не вечен. Окся, вспомнив об отце, прислушалась — не слышно ли его шагов, совсем пропал, старый… И, обратив лицо к иконам, вознесла новую молитву о здравии родителя.

Надо признаться, женщина в глубине души больше уповала не на самого Господа, а на его Мать. Икона Богородицы с Младенцем приковывала ее внимание больше. Деве Марии она доверяла все свои мысли без утайки, надеясь на Ее милость и сострадание. Наконец, почувствовав себя совсем обессиленной и продрогшей, Окся, отбив последние поклоны, встала с колен и прилегла на скамью у теплого бока печи. Уснула сразу, как только голова коснулась старого тулупа. И тут же увидела, как в избу влетает ворон, широко распахнув свои черные, как ночь, крылья. От них по всей избе поднялся ветер, погасли лампада на киоте и свеча на столе. Окся в испуге села на лавку, прикрываясь зипуном. А ворон увидел ее, налетел, царапая когтями зипун, и человеческим голосом прокричал:

— Позор-р! Пр-родаешь своего бога! Пр-ропащая! Окся вскинула руки — то ли ворона прогнать, то ли к Богородице обратиться за помощью. Ворон шарахнулся от нее в сторону и с тревожным криком вылетел вон. И тут Окся услышала голос. «Послушай, раба божья, — говорила Богородица, — муж за твои грехи страдает, кандалы носит. В дубовой роще Господа не ищи…» Окся вздрогнула и проснулась. В избе полутемно, тихо и пусто. Лампада и свеча погасли, только тоненький стебелек дыма тянулся от свечного фитиля к потолку. Из узкого окна сочился последний свет уходящего дня. Окся перекрестилась троекратно и тяжело вздохнула, вспомнив Листрата. Она познакомилась с ним весной.