Александр Доронин - Кузьма Алексеев

Собачка посреди зала гонялась за своим хвостом. Возня ее, видимо, забавляла князя, он глядел на нее улыбаясь.

— Вот так и мы, люди, гоняемся за соблазнами всю жизнь. Так ведь, владыка?

— Вы это о чем, князь? — растерялся Вениамин.

— О жизни. О наших соотечественниках…

— Жизнь нам Богом дана, — смиренно напомнил Вениамин. — В Писании сказано…

— Писание я читал. И не раз. Плохо, говорю, живем.

— Плохо, но не хуже всех, — еще более неохотно буркнул архиерей.

Руновский искоса глянул в сторону собачки, затем тяжелым взглядом уставился на Вениамина.

— Город наш стоит не на краю земли. А убожество и нищета вокруг. Даже стены храмов будто сажею намазаны и бурьяном поросли. Не следите за ними!

— Так ведь средств не хватает! — тяжело вздохнул архиерей.

— Дело не в этом, полагаю. — Глаза Руновского зло сверкнули. — Радения маловато, а гордыни хоть отбавляй.

— Гордыни? — удивился Вениамин. — А разве не Вы, Ваше превосходительство, вот уже второй год церковные подати шлете в Петербург, где вместо патриарха обер-прокурор ими распоряжается? Куракин не о церквях думает — о собственных карманах.

— А сами о чем думаете, владыка? — усмехнулся Руновский.

— О душе, о вере в Господа…

— Тогда почему, признайтесь, старообрядцы да язычники сотрясают всю губернию? Почему, я Вас спрашиваю?..

Руновский вскочил и заходил по зале. Высокий, худощавый, казалось, вот-вот бросится на жертву коршуном. За ним, выпучив свои желтые глаза, со страхом наблюдала собачонка.

— Напрасно Вы обвиняете меня, Андрей Максимович, — тихо произнес Вениамин.

— А с кого же спросить тогда? Для чего столько церквей да монастырей держите, если Вам Кузьма Алексеев не под силу?!

Хлопнул дверью и вышел вон. Было слышно на улице, как он громко и сердито крикнул на кучера.

— Цок-цок! — простучали по каменной мостовой копыта рысаков.

— Господи! Господи! — перекрестился Вениамин. Его всего трясло. В чем его вина, если в России нет крепкой духовной власти?

Тут в залу вошел Никанор, иерей, который еще днем вернулся из Петербурга, и принялся рассказывать про тамошнюю жизнь. Вениамин слушал-слушал его и не сдержался:

— Куракин все не насытится! Двадцать соболиных шкур ему не хватило, нас бранит, видишь ли. Нижегородские духовники лодыри? Эх, бесстыжая рожа!

— Владыка, про это лучше помолчать, не лезьте на рожон, — тихо произнес Никанор.

— Зря согласился я взять епархию. Вместо меня лютого пастыря ставить надо, который рты бы поганые кулаками закрывал. А тут что ни день — предательство. В городе Керженец старообрядцы головы свои подняли, в Терюшевнской волости — язычники проклятые! Каждый раб презренный свои молитвы возносит, своего Бога имеет. Куда мир катиться, а?..

— Так-то оно так, владыка, да Алексей Борисович Куракин думает и считает по-другому. Его слово — закон. Против него монашескую бороду не выставишь.

— А как в Петербурге-то поживает друг мой по Арзамасу? — устало вздохнув, перевел разговор на другое архиерей. — Мои подарки ему передал?

Никанор, кашляя, стал рассказывать, как ездил в Александро-Невскую лавру.

— А что с Серафимом может случиться — живет себе, поживает, — принялся рассказывать Никанор. — Как и все великие духовники — с думою о завтрашнем дне. Сам важен, одежда его каменьями да бисером вышита. Соборный боярин! — Перекрестившись на ближайшую настенную икону, продолжил: — Ах, владыка, в российской столице такие порядки установились — волосы встают дыбом. Подумать только: княгини со своими любовниками в святом соборе стоят рука об руку.

— Кто тебе это сказал? — в кривой усмешке сложил свои тонкие губы Вениамин.

— Так сам же Серафим, настоятель лавры. Да и государь, говорит, меняет каждый день своих любовниц. Князь Куракин, вона уже какой престарелый, и он себе красавицу цапнул. Звать Доротеей. В дочки ему годится. Такие чины высокие, а первые грешники. Не в души, а в чужой карман все стараются смотреть. Отдал я им Вашу жалобу насчет язычников непослушных — в глаза мои смотрели ожидая подачки. Вот так!

Что в Синоде за каждую подписанную бумажку брали деньгами, про это Вениамин знал. А вот что Куракин снова женился — про это услышал впервые. Срам! На месте Патриарха бесстыжий князь-бабник? Кто только в дела Русской православной церкви нос не сует! Вон Аракчеев, военный министр, в солдатские казармы попов сам назначает. Эко, преподобный нашелся!

Вениамин откинулся на спинку своего мягкого кресла, устало махнул рукой Никанору, дескать, свободен, а сам задремал. Перед его глазами встали те мужики бородатые, которые на берегу Оки строили новую пристань у села Канавино. Туда он ездил освещать новую, только что открывшуюся церковь.

Строители даже не поклонились ему. Нехристи, конечно… Сон от досады пропал. И Вениамин стал думать, как наказать мордовских язычников. С этими мыслями и уснул под утро. На рассвете тяжело приподнял веки — в горнице еще темно, не развиднелось. И холодно, как в склепе. Правда, кто-то прикрыл его тулупом.

— Эй, здесь есть кто? — прокричал он ослабевшим голосом.

Перед ним встала человеческая тень.

— Это ты, Никанор?

— Я, я, владыка. Еще рано, спите. Всю ночь ведь кашляли.

— Ты свечу бы зажег, а то как в земле лежу. Да печь затопи.

Никанор засветил свечу, зажег в печурке дрова, открыл оконце — с улицы потянуло холодком. Чистый воздух взбодрил, рассеял остаток дурных снов архиерея.

— В животе что-то сосет и гудит, как пчелы в майский день, да жалят вовсю, — пожаловался Вениамин своему служке.

— Ночью Сами себя бы увидели, испугались бы, — закашлял в кулак Никанор. — Боялся я, что не выдержите. Эко, думаю, вдруг представится Ваша святость? Аж мороз по коже.

Вениамин опустил босые свои ноги на холодный пол, стал клевать носом.

— Из Макарьева новость сообщили, владыка, — обувая архиепископа, сообщил Никанор. — Корнилий помер… В рай он непременно попадет, все-таки глава святой обители. Всю свою жизнь отдал Господу и монастырю. Как ему в рай не попасть!

«А я недавно с игуменом поссорился! — расстроился Вениамин. В Макарьево он ездил с одной целью: заставить богатый монастырь платить двойные подати епархию. — Еще бы — такую ярмарку под своей рукой имеет! Доходы от нее рекой текут». Корнилий же жаловался ему на постоянную нужду и голод. Говорят, деньги у него в железном кованом сундуке. Без применения силы их не возьмешь!

— На похороны надо собираться! — напомнил о себе Никанор. — Лошади уже готовы, владыка.

Шагая по гостиной, Руновский остановился против огромного зеркала, вгляделся в свое отражение. На первый взгляд ему можно было дать лет сорок, не больше. Высокий, худощавый. Глаза ясные, светлые, словно и нет в его жизни ночей без сна, тяжелых дум и забот. Улыбнувшись своему отражению, Андрей Максимович уселся на диване, обитом зеленым сукном, взял в руки книгу. Как ни старался читать, буквы перед глазами прыгали, словно исполняли какой-то таинственный танец. Князь отложил книгу, задумался о своей покойной жене. Вера Кирилловна перед своей кончиной сказала ему: «Женись… Только бери ту, которая будет тебе по душе». Проведенные в одиночестве годы казались Руновскому долгой и холодной зимой. С Верой Кирилловной он двенадцать лет прожил в счастьи и довольствии. Их любви не было, казалось, конца. Но увы! Счастье не бывает вечным. Все, что осталось после ухода жены, он бережно хранил: мебель, шпалеры, платья, даже пудреницу с пудрой. И домоуправительниц нанимал похожих внешностью на Веру Кирилловну. Но вот недавно в сердце Руновского, к его великому удивлению, поселилась другая женщина — дочь фабриканта Головина Татьяна Егоровна. В Нижнем она была известной светской дамой: в свою гостиную приглашала видных певцов и художников, говорила с ними об искусстве, ставила спектакли.