Николай Самвелян - Московии таинственный посол

— Да для чего вам такая спешка?

— Вы что, отца не знаете? Сколько себя помню, столько и слышу: «Не спи! Быстрее! Давай! Давай!» Все у нас могло быть. И земля. И свой дом. Как князья могли жить.

До чего же похож на печатника младший Иван! Только глаза другие — карие и не такие бездонные.

Смотреть же в глаза старшего Ивана иной раз просто страшно. Вот и сейчас Геворк и не заметил, что давным-давно утонул в этом взгляде…

— Ну о чем ты думаешь? — тихо спросил печатник. — Странным я тебе кажусь? Наверное, Иван или Гринь приходили на меня жаловаться? Что ж, им не позавидуешь. Дела трудные. Денег нет. По грошу, по злотому собираю. А ребятам жить хочется, они молодые… Они не против друкарни, но так, чтобы эта друкарня нам с неба спустилась или кто-нибудь подарил бы ее нам…

— Подарить может князь Острожский.

— Нет! — жестко ответил печатник. — Острожский никому ничего не дарит.

— Ты-то откуда знаешь? Разве ты с ним знаком?

— Да зачем же мне с ним знакомиться? Я и без того вижу, что князь в короли метит. А остальное его мало интересует. Не даст он мне печатать такие книги, какие я хочу.

— Неужели князь против «Апостола» будет?

— А мне не один «Апостол» нужен. Мне разные книги нужны.

— Может быть, тебе в Москву написать? Есть же там люди, которые могли бы собрать для тебя хоть что-то…

— Там сейчас плохо, — сказал печатник. — Не до меня. Ни с Ливонией царь разобраться не может, ни с Крымом. Татары год назад до Москвы дошли. Город три дня горел. А до этого вместе с турками хотели прорыть канал между Волгой и Доном, чтобы к Астрахани и к персам по воде добраться. Только и спасло нас то, что турки математике не учены: не сообразили, что Дон течет на шестьдесят саженей выше Волги. Значит, простой канал не годится, нужны запруды. Да и дно там каменистое. Султан Селим, узнав, что канала не будет, ногами топал и велел казнить двух советников. Да толку что?

— Ты-то откуда все это знаешь? — удивился Геворк и опять увидел серьезные, строгие глаза и сеточку мелких морщин на щеках Федорова.

— Как же мне не знать? Я о Москве все знаю. Царь новые пушки льет. Но не пушки нам сейчас нужны. И не опричники.

— Книги? — спросил Геворк.

— Да, книги! — ответил печатник. — И школы.

Федоров ушел.

Зато вскоре забрел к Геворку Корытко, которому городские мальчишки дали кличку Корытко-седобров. В давно не чесанной и седой бороде почему-то торчала мятая соломинка. Уж не в стогу ли он сегодня спал?

— Дай пять грошей, — сказал Корытко. — Очень надо. Когда-нибудь верну… Если сумею.

— Если бы на дело, а то на вино.

— Вино — тоже дело. Вино сны дает радостные. И покой. Не могу уже без покоя. Может, как рябой Василий, сбежать в страну вечного солнца, где смерть красивая, как невеста, и ласковая, как мать? Так не добегу же. Сопьюсь на первом постоялом дворе. Если угостят, конечно. Своих денег у меня давно нет.

Геворк дал пять грошей. Он всегда жалел глупого Корытку. Тот ушел, но затем вернулся.

— Послушай, — сказал он Геворку. — Не ходи к печатнику Ивану. И к себе его не зови. Быть беде. О тебе расспрашивают. И о твоей дружбе с Иваном.

— Кто?

— Есть люди. Не могу сказать. Не имею права. Да и боюсь.

В доме графа снова запела труба.

Ночь была нежной и молчаливой. Казалось, ее можно спугнуть грубым словом, резким движением или громким шагом. Утихли колотушки сторожей. На деревьях мирно спали птицы.

Геворк, закутавшись в плащ, стоял у колонны. Он радовался тому, что дождя сегодня, наверное, не будет.

Теплый воздух ласкал лицо и шею Геворка. Хотелось тихо напеть мелодию легкую, воздушную и изысканную, как та музыка, что звучит над каналами Венеции.

— Спасибо, что пришли, — услышал Геворк за спиной и быстро обернулся. Голос показался ему прекрасным и таким же драгоценным, как эта ночь.

Под накидкой угадывается стройный стан. Маска. Холеная рука, придерживающая у груди накидку.

— Кто вы?

— Так ли уж важно, кто я? Важно другое. Я пришла сюда с чистым сердцем и открытой душой. Вы меня не знаете. А я вас знаю очень хорошо. Читала многие ваши стихи. Не спрашивайте, каким образом они попали мне на глаза. Но, благодарение богу, я их прочитала. И не забыла ни одной строки.

— Но мои стихи очень плохи. Я никому не рисковал их показывать.

— Плохи стихи или хороши — что проку о том спорить, если мне они нравятся. Они дни и ночи звучат в моей душе. Я не могу их забыть, не могу отбросить, отшвырнуть от себя, чтобы снова обрести покой.

Геворк чувствовал, что у него кружится голова. Не то от хмельного воздуха, не то от странных слов женщины.

— Для чего я вам? И для чего вам мои стихи?

Женщина засмеялась. Смех был чистый, звонкий. Будто на плиты, которыми вымощен пол аркады, высыпали горсть серебряных монет.

— Три вещи могут волновать женщину. Любовь.

— Любовь, — повторил, как эхо, Геворк.

— Дети и семья.

— Да, — согласился Геворк, не понимая того, что говорит женщина. — Конечно.

— Но если нет ни того ни другого, то что же остается желать женщине?

— Что ей остается? — спросил Геворк. — Я не знаю… У меня кружится голова.

— Да тут и понимать нечего. Остается слава. Только она. Если нет надежды и на это, жизнь женщины становится пустой и ненужной. Такой и была она у меня самой до той минуты, пока я не прочитала ваши стихи.

— Вы говорите странно. Кто же вы?

— Не все ли равно? Так ли важно вам знать мое имя?

— Я хочу увидеть ваше лицо.

— Не сейчас. Позднее. Я хочу прочитать все, что вы написали. И стихи. И историю Польши.

— Но я не пишу историю. Я делаю записи в личном дневнике, вот и все.

— Пусть так. Иной раз такие записи бывают интереснее ученых трактатов. Я хочу славы. Поймите это. И для вас и для себя. Я помогу вам стать великим, прославленным писателем. И не ищите меня. Я сама вас извещу о времени и месте нашей встречи.

— Постойте! Куда же вы? — крикнул Геворк.

Кто-то снова бросил наземь горсть монет. Их нежный звон дробился о колонны аркады, улетал вверх, к небу. Сверху смотрели на Геворка крупные осенние звезды. И Геворк смотрел на них.

— Звезды! Звезды вечерние! — сказал он. — Вы смотрите на меня и, наверное, смеетесь. Что ж, это ваше право. Я вправду смешон и нелеп. Но мне что за дело, смешон я или нет. Это вы на меня смотрите сверху. Сам-то я на себя сверху не смотрю. Вы, звезды, небесные жители. А я земной. Не спешите судить меня, звезды.

Но звезды и не собирались судить Геворка. Да и не так уж внимательно вглядывались они в то, что происходит на земле. Им было все равно. Сияли они в небесах спокойно, бесстрастно. Как это было за много тысяч лет до рождения Геворка. Как будет через много тысяч лет после смерти его.