Николай Самвелян - Московии таинственный посол

— Я пил кофе, — сказал печатник. — Он мне по вкусу.

— Как? Но ведь в Европе этот напиток еще мало известен.

— Тем не менее я пил кофе.

Граф поднялся и подошел к ларцу на ножках, стоявшему у окна, открыл его и извлек на свет длинную черную трубку.

— Угостить и тебя?

— Я не курю. А кофе выпью еще.

— Ты много путешествовал?

— Достаточно. И часто не по своей воле.

— По своей воле путешествуют в юности. Да еще одержимые. Как Колон. [4] Колоном в те времена называли Христофора Колумба. Седина в бороду, бес в ребро. Поплыл старик искать Индию. И не нашел. Зато открыл другую страну. И золото теперь оттуда возят мешками. Кстати, о Колоне. Мне довелось держать в руках любопытные документы — «Письма, привилегии и другие бумаги Дон Христофора Колона, великого Адмирала океана, Вицероя и Правителя островов и твердой земли». Колон прислал эту рукопись в Геную, своему искреннему другу Николаю Одериго, прося спрятать оную в безопасном месте и уведомить о сем Дон Диего Колона, старшего Адмиралова сына. Документы эти мало кто видел. Их держат в секрете. Но мне довелось их в Генуе листать. Я нашел там множество любопытного. Седьмой лист этого архива — приказ послать в Индию несколько десятков священников, врачей, аптекарей и музыкантов. Бедные музыканты! А листы двенадцатый, тринадцатый и четырнадцатый — акты испанского правительства, в коих дается прощение преступникам, которые согласятся служить на острове Гиспаньоле, [5] Так именовали остров Гаити. севильскому же губернатору предписывалось сдавать адмиралу всех заключенных в тюрьму. Можно представить себе, что за народ собрался в этой колонии — священники, аптекари, музыканты и преступники. Веселая компания! Кажется, только нас с тобой не хватало — оба скучающие, оба лишние.

— Я не скучающий, — сказал печатник. — Пожалуй, не стал бы называть себя и лишним. У меня достаточно дел на земле.

Граф посмотрел в лицо печатнику. И тут же отвел глаза.

— Ну, может быть. Чужая душа — потемки. Я действительно объездил полмира. И ничего любопытного не нашел. Видел и стоколесные индийские священные колесницы, и многоруких богов. Грешным делом, и на открытые Колоном и Америго Веспуччи острова не поленился посмотреть. Та половина земли, которую я прощупал подошвами собственных сапог и копытами моих коней, не показалась мне интересной. Полагаю, и вторая, мною еще не виданная, не лучше. Везде царят жажда успеха, любовь к золоту, зависть и алчность. Простодушие карается. Искренность не в почете. И вообще, как выяснил наш Коперник, Земля кругла и уныло вертится вокруг Солнца. Для возвышенной души такое открытие не в радость. Куда приятнее сознавать, что Землю поддерживают в океане милые дрессированные киты… Но в этом случае… Тебе не приходило это в голову, печатник, что никто не объяснил, смертны эти киты или бессмертны. Если смертны, то кто их заменяет и как? Может, в моменты, когда происходит смена китового караула, на Земле случаются землетрясения?

— Ты насмешник и в душе поэт! — сказал печатник.

— Конечно. А к тому же еще немного артист, — добавил граф. — Люблю всяческие проделки. С детства бегал глядеть на паяцев. В момент, когда паяц убивает из ревности нежную Коломбину, он велик. Он может казнить, а может и миловать. Ощущение собственного всесилия, наверное, одно из самых острых чувств. Захочу — Коломбина будет жить. А решу иначе — умрет. Левой рукой схватил ее за косу, в правой — нож… Одно мгновение… Всего лишь одно мгновение даровано паяцу для того, чтобы царить над толпой зрителей. Но в это мгновение ему принадлежат чувства десятков людей. Его действия исторгнут вопль из душ или взрыв смеха…

Свет канделябра хорошо освещал лицо гостя. Граф увидел серые глаза человека немолодого и, вероятно, бывалого. И эти глаза смотрели сейчас на графа так спокойно, так открыто и ясно, что графу стало не по себе. И закралась мысль: полно, человеческий ли это взгляд? Может быть, так глядят на смертных небожители — без внутренней скованности, без боязни быть неучтивыми?

— А все же куда ты теперь путь держишь? — спросил граф.

Печатник усмехнулся:

— Мы с тобой весь вечер будто в прятки играем. Между тем ты отлично знаешь, что сейчас я еду во Львов. Ведь дальше на восток в пределах королевства больших городов нет.

— Почему же? — возразил граф. — Есть еще Острог. Князь Константин решил построить вторые Афины. Академию собирается открыть. У него частый гость ваш Курбский.

— Курбского я не видел много лет.

— Неужели? Я думал, вы, московиты, держитесь друг за друга.

— Московиты бывают разные. И не всегда мы можем похвастать большой дружбой между собой. Если бы это было иначе, не сидели бы триста лет под татарами. Могу тебя успокоить: к князю Константину я не еду. И от даренного Ходкевичем имения, как ты знаешь, отказался. Намерен жить во Львове сам по себе. Что же касается твоего интереса к моей особе, то тут мне не все понятно. Правда, в последнее время моя типография не давала покоя членам «Общества Иисуса».

— С какой стати им тревожиться по поводу твоей типографии? Да и что ты знаешь об ордене? Слышал, наверное, всякие небылицы о первом генерале, преподобном Игнатии Лойоле.

— Да, о нем я знаю. Как и о его преемнике кардинале Контарини, который убедил папу Павла III издать буллу, одобряющую действия «Общества Иисуса». Вместо Лойолы назначен новый генерал ордена. Если тебя интересует, знаю ли я его имя, — изволь. Это Пьетро Канизио, большой друг императора Фердинанда.

— Смело говоришь. И не боишься показать свою осведомленность, что не всегда безопасно. Ценю откровенность. Относительно друзей императора… Здесь сложнее. Откуда мы знаем, кто у императора в друзьях, а кто во врагах? Ты московит. Все вы держитесь за свою греческую веру и ненавидите Рим. Да не только московиты, а и наши русские и литвины. Вам бы всем свою веру навязать.

— Никому я ничего не хочу навязывать. И не хочу, чтоб навязывали мне. Вот почему мне и не по душе «Общество Иисуса». Для них все мы — и литвины, и русские, и московиты — схизматики, которые обязаны отречься и раскаяться, забыть свой язык и перейти на римский. А кому охота от своих отцов и от самого себя отрекаться?

— Ну нет, это уж слишком сложно для меня. Я действительно хожу к исповеди, и, полагаю, мой духовник не имеет ко мне особых претензий. Но высокой политики я не касаюсь. Если мне и суждено гореть на костре, то, думаю, не на том свете, а на этом. И причиной тому будет мой веселый нрав. Только он. Старая истина: хмурые не любят улыбчивых, скучные — озорных и веселых. И однажды унылые соберутся да швырнут меня в костер. Впрочем, это шутка. И ты напрасно так серьезно относишься к моим словам. Я странный человек. И всегда был таким. Собираю повозки. Недавно привез одну к себе, во львовский двор. На специальных пружинах — для того, чтобы не трясло на камнях. Что ты смотришь на меня так странно? Удивительные у тебя глаза. Впервые вижу такие. Ты не то святой, не то дьявол… Знаешь что, пойдем-ка со мною…