Николай Самвелян - Московии таинственный посол

— Нет, князь, о разном мы толкуем… И не по душе мне такая жизнь…

Но не успел печатник закончить фразу, как Северин затопал ногами и закричал на него:

— А ты не перечь! Слушай, что тебе говорят! Пойми, кто говорит! Князь Острожский тебе это говорит. Он мог бы по балам развлекаться, райских птичек есть, а он о нас думает. Ночами не спит. Если б не князь, нас давно ляхи или татарва вырезали бы. Не перечь ему, а то я тебя своей рукой…

Князь засмеялся:

— Извиним Северина. Он меня нянчил. А ты, Северин, гостя не обижай.

— Пусть слушает правду! — сказал Северин. — Князь — это родина. Это наша земля. Наша вера. Скажет князь на бой идти — пойдем. Потому как, кроме князя, сказать это некому. Да и не послушаем мы никого другого…

Северин налил в кубки вино и вышел. А Федоров поднялся, подошел к князю:

— Хорошо он о тебе сказал. Лучше и не скажешь. Ну что ж, каждый из нас делает свое дело, как умеет, как понимает. Ты пушки льешь, замки укрепляешь, я друкарни строю… Давал мне гетман Ходкевич земли. Мог я и свою дружину завести. Пусть сначала маленькую. Со временем больше бы стала. А в том, что сражения я умею выигрывать, ты сам убедился. Кто знает, как далеко завело бы это умение, если бы занимался я войной, а не книгами. Но я, князь, выбрал другой путь. И себе и друзьям я желал свободы, воли. А свободен только тот, кто сам себе и князь, и царь, и бог. Кто под чистым небом ходит и под ясными звездами. И у кого не кружится голова, когда он смотрит вверх, в небо. Свободным хотел я быть. Не сумел стать. Все равно приходилось служить, исполнять чью-то волю. Царя Ивана. Твою. Гетмана Ходкевича.

— Вот ты как заговорил! А ведь ты, поди, друкарь Иван, свысока на меня глядишь?

Звякнула золотая цепь на его груди. Это Константин рванул ее правой рукой.

— Я сказал, князь, то, что думал.

— Все ли? Или только часть?

— Только часть. Но истинную.

— Куда пойдешь, если завтра со двора прогоню?

— Мир широк.

— Итак, царь Иван тебя не устроил. Гетман Ходкевич — тоже. И князь Острожский не подошел. Кто же еще остался? Александр Македонский и Цезарь померли… Крымскому хану и турецкому султану русские печатники будто ни к чему… А как насчет римского папы?

— Я с ним не знаком.

Князь захохотал. И смеялся долго. Может быть, его и вправду слова печатника насмешили?

— Не знаком, говоришь? Ладно, при случае пошлю тебя в Рим с письмом. Чтобы вы с папой друг на друга поглядели. Ко взаимному удовольствию и недоумению. Между тем в Риме тобой интересуются. Не знал? То-то! А я-то знаю. Вот и не на равных мы с тобой. Ну что ж, пора и поспать. Не так ли?

Печатник возвратился домой. Гриня нигде не было. Исчезло и с десяток книг. Неужели сбежал?

Старик сел на табурет, уронил голову на стол и уснул.

А князь Острожский и не думал отдыхать. Он распекал фискала Данилку за то, что тот переусердствовал.

— Зачем папежника утопили?

— Так он ведь разболтал бы, что его пороли.

— И пороть не следовало.

— Княже! Твою волю пытались угадать.

— Мою волю не тебе угадывать. А усердствовать надо с умом. И любое слово мое исполнять точно.

— Так он же повсюду свой нос совал. Когда мы следили за капюшонами, он к дому печатника прокрался.

— Ну и что же? Вот сделать так, чтобы он сам себе шею сломал, — это другое дело. А теперь мы так и не узнаем, зачем пожаловали к нам капюшоны.

— Узнаем. Все узнаем. Только прикажи!

— Ладно, — сказал Константин. — Иди. Наказать не накажу, но и награждать не стану. И действовать надо с толком. Мы с тобой еще не знаем, кто опасней — капюшоны или печатник.

Минул год. Опять приехал в Острог Иван Вышенский. Крутой лоб, спускающиеся на плечи волосы, колючие глаза. Порывистый, быстрый, непоседливый. Но почему-то казался он уже старцем. Правда, старцем с телом юноши. Или же юношей с головой старца.

— Ну, весело ли живется тебе в афонской пещере? — спросил Острожский. — Не сыро ли?

Но Вышенский не улыбнулся шутке князя. Он был серьезен, торжествен и строг, точно догадывался, что в будущем ему предстоит стать тем самым неистовым Иоанном, странником, «реченным Вышенский», который своими памфлетами укоротил век не одному иезуиту и ревностному католику, его слово будет сотрясать троны. Послания Вышенского станут переписывать от руки и на Украине и в России, читать их вслух на сельских сходах.

И даже в Остроге одно из них напечатают по личному распоряжению Константина.

— Князь! В Афоне я побывал, но еще не в отшельниках. До пещеры дело не дошло. Да на сердце неспокойно. То, что вы издали Библию, — хорошо. Держал в руках, радовался.

— А круглую башню заметил? Хорошо перестроили. И бойницы сделаны — со скосом внутрь. Из аркебузы пушкаря не подстрелишь. Приступом не взять.

— Крепости берут не только приступом, князь! Их берут и изнутри. Бьют в спину защитникам.

— Если защитники доверчивы или глупы.

— Сколько мудрых голов не сумели распознать измену! Ты, княже, делай, как тебе твой ум и совесть велят, а я считаю, что вера крепче башен. Ее приступом не возьмешь.

— Нужны и Библия и башни. Много Библий и много башен. Да и не взялся ли ты, Иван, поучать меня? Рановато.

— Не поучаю я, князь. Предупреждаю. Московский великий князь Иван не избран на престол в Кракове, и сына его туда не больно кличут. А Баторий папежник. И собрался долго жить.

— Ничего, — ответил князь, — разберемся и без московского царя.

— Может, и разобрались бы, да ведь тебя, княже, после Батория на престол не позовут.

— А если я сам приду и сяду?

— Не пустят. Не уповай, князь, на башни и пушки. Построй новые церкви.

— И церкви построю. И пушки отолью. И Библии издам. Кстати, о печатнике Иване. Уезжает он.

— Куда? Уж не назад ли в Москву?

— Пока не в Москву. Во Львов. Пробует свою друкарню открыть. Но дело у него не пойдет — денег нет. А сегодня без денег человек — не человек.

— Ах, — сказал Вышенский, — не выкладывается у него жизнь! Жаль человека.

— Да и помочь ему нельзя: кусает руку дающую. Служить не хочет. Подавай ему школы! Да еще не при церкви, а отдельно — свободные академии.

— Может, он безбожник?

— Тебе лучше знать. Вы же в друзьях ходите.

— Особой дружбы нет, — сказал Вышенский. — В мой прошлый приезд до петухов разговаривали. А в Афоне гостил он у меня. Понравилось ему. Говорил, что древние греки выбрали хорошее место для своей родины. Записывал греческие песни. На море ездил, с рыбаками подружился. Одно мне не по душе: читает поганские догматы Аристотеля, Платона и прочих. И читает с удовольствием!

— Он и сам пишет. Мои фискалы в его отсутствие все бумаги перерыли. У него написано о московской победе на поле Куликовом над Мамаем. Князя Дмитрия хвалит за то, что он среди сермяжных ратников сражался. Для князя Дмитрия мог бы найти слова и получше. Не сами же сермяжные ратники пришли на поле Куликово. Их привели. Да и о боге, который послал русским победу, не грех было упомянуть. Правда, в своих предисловиях он бога поминает. И часто. А школы ему подавай свободные.