Анита Диамант - День после ночи

Глядя в его удаляющуюся спину, Зора топнула ногой:

– Хаим! Прямо как по заказу!

– Что ты сказала? – спросила поджидавшая ее Леони. – Хаим означает «жизнь», да?

Зора протянула ей пачку:

– Курить будешь?

– «Честерфилд»? Ух ты, спасибо. – Когда Леони вытаскивала сигарету, из пачки выпала сложенная бумажка. – А это что?

Зора подняла листок, развернула.

– Там одна только буква «М», – заметила Леони. – Тебе это о чем-то говорит?

– Ну... вроде.

– Майер! – Леони улыбнулась. – Non?

– Майер, oui, – кивнула Зора с таким откровенно несчастным видом, что Леони не решилась дразнить ее.

– А я как раз на гимнастику иду, – сказала она. – Этот Ури такой забавный. Пойдем вместе?

И, прежде чем Зора успела отказаться, Леони добавила:

– Почему бы и нет?

Зора пожала плечами:

– Я уж и сама теперь не знаю.

Шендл резала огурцы в такт с внутренним метрономом, разбудившим ее поутру ни свет ни заря. Сначала она подумала, что где-то в лагере и в самом деле бьют барабаны, нсъв конце концов поняла, что это стучит ее собственное сердце: бе-жим! бе-жим!

Она пыталась не обращать на него внимания, но стук становился все громче и настойчивей, вытесняя все, включая ее обычно хорошее настроение. Она что-то буркнула в ответ на вопрос Теди и огрызнулась, когда двое охранников-арабов, обычно встречавших ее улыбками, подняли кверху большие пальцы. «Ну вылитая Тирца, которая за все время ни разу никому доброго утра не пожелала».

– Та-дам, та-дам, та-дам, – бормотала она, опуская в такт лезвие ножа. Руки так сильно потели, что приходилось поминутно вытирать их полотенцем.

Задняя дверь ударилась в стену с резким стуком, объявляя о прибытии Натана, который ввалился на кухню в сопровождении Боба и Ури.

– Глядите, кого я привел!

– А это хорошо? – спросила Тирца. – Вам двоим сегодня лучше не влипать в неприятности.

– Сегодня у них работы по горло, – объявил Натан, запихивая в рот ломоть хлеба.

– После того как Натан придумал, что делать с винтовками, все здорово приободрились, – заговорил Ури.

Тирца и Шендл переглянулись и уставились на Натана.

– Ну ты и свинья, – процедила Тирца. – Небось, ни словечком не обмолвился, что это идея Шендл.

Натан даже бровью не повел.

– Пошли отсюда, – сказал он и, захватив пригоршню маслин, устремился в обеденный зал. – Сейчас покажу, кого мы выбрали старшими по баракам.

– Ну и шмок! – пробормотала Шендл.

– А ты чего ждала? – усмехнулась Тирца. – Зато всегда добивается, чего хочет.

Шендл стянула фартук, тихонько ругаясь на идише. Она не раз встречала хвастунов, среди ее партизанских товарищей самомнение было условием выживания, столь же важным, как умение спать на голой земле. Тем не менее, даже в ее отряде ребята знали, что не стоит считать себя выносливее или умнее девушек.

От Натанова зазнайства ей хотелось кричать во все горло. Она была так возмущена, что даже не пыталась сесть за стол и осталась на кухне, меряя ее шагами и потягивая из чашки остывший чай. Рука поминутно тянулась к левому плечу, на котором Шендл почти два года проносила свой автомат. Чертова железка имела обыкновение соскальзывать по сто раз на дню. Приходилось все время поправлять.

– Обычно барышни так со своими шарфиками носятся, – подтрунивала Малка. – А у Шендл вместо шарфика любимый автоматик.

Шендл пришла к выводу, что Пальмах ей оружия не выдаст. «Просто погонят нас, как стадо на ярмарку. Проход через колючку, скорее всего, сделают с северной стороны. Там нет построек, темно и меньше охраны. Оттуда – бегом через поля к грузовикам или автобусам, а оттуда...»

Размышления о том, что ждало их впереди, снова заставили сердце Шендл нестись вскачь, будто она уже проползала через дыру в заборе, бежала вслед за незнакомыми людьми в безлунную ночь. Она кое-что умыслила в побегах.

Их отряд помогал евреям пробираться через темный лес, причем всегда в самую отвратительную погоду. Ей запомнилось одно семейство с семилетними мальчишками-близнецами. Они пришли во время жуткого снегопада, перепуганные, буквально обезумевшие от страха. Чтобы добраться до лагеря, нужно было перейти замерзшую реку, и партизанам пришлось тащить их на своих шинелях.

Шендл вспомнила, как тогда разговаривала с ними – свысока, словно они были глупее ее, словно ей был неведом страх, исходивший от них, подобно пару от кипящего чайника.

Шендл принялась чистить плиту, двигая рукой вперед-назад – раз-два, бе-жим, та-дам, та-дам, – и так погрузилась в это занятие, что не заметила, как вошел Гольдберг.

– Эта кухонька не заслуживает такого самоотверженного труда, честное слово, – сказал он.

– Это я чтобы хоть чем-то заняться. А то так можно с ума сойти. Ждать уже сил нет.

Он отобрал у нее щетку и распорядился:

– Иди на улицу. Подыши воздухом. Сегодня такой чудесный день.

На улице выяснилось, что Шендл не знает, куда себя девать. Она вернулась в барак, чтобы сменить рубашку, насквозь пропитанную потом.

У нее была единственная блузка на смену, поношенное бежевое уродство с пятном на рукаве» «Зато у меня хорошие ботйнки», – подумала она, с нежностью глядя на крепкие грубые башмаки, которые получила от Красного Креста. Шендл решила, что в ночь побега наденет бриджи. Из всей своей одежды она больше всего любила их, потому что там были глубокие карманы спереди и сзади, а еще потому, что они когда-то принадлежали мальчику, которого звали Марвин Орниш. На поясе была метка с именем. Мама Марвина крепко- накрепко пришила ее крошечными аккуратными стежками.

Шендл окинула взглядом чемоданы, торчащие из-под кроватей, висящие на стропилах мешки. Раньше она завидовала тем, кому удалось сберечь семейные реликвии, но не теперь. По крайней мере, не надо волноваться и решать, что взять с собой и тащить на своем горбу, а что оставить.

У Шендл было кое-что из одежды и кожаный рюкзачок, однако имущество, представлявшее для нее истинную ценность, хранилось в конверте под матрацем. Она медленно, одну за другой, принялась вытаскивать фотографии.

Вот Малка улыбается прямо в объектив, отлично зная, как она хороша. Хотя, надо признать, снимок вышел не ахти. В жизни ее волосы были намного светлее, а карие глаза в зеленую крапинку. Под мешковатой курткой и шерстяными брюками скрывались аппетитные формы.

Вольф никогда не смотрел в объектив. Нарочно отворачивался, устремляя взгляд в пространство, чтобы продемонстрировать свой выразительный профиль.

Необъяснимое тщеславие в человеке, который так мало заботился о своей внешности и прекрасно знал, что он самый заурядный еврей, даже немного странноватый: левый глаз чуть выше правого. Но в профиль Вольф, с его темно-каштановыми волосами, прямыми и тяжелыми, нависавшими над орлиным носом, выглядел эффектно.