Бернар Клавель - Свет озера

Ребенок успокоился, незнакомец приблизился к Мари и положил ей его на руки, добавив:

— Возьмите ее, ведь вы, конечно, тоже мать. Возьмите ее. Как и все мамы, вы чувствуете себя матерью всех младенцев, жаждущих любви.

Мари с нежностью приняла ребенка и стала его укачивать, приговаривая «баюшки-баю», стараясь качать в том же ритме, что и незнакомец.

Ортанс пристроила девочку рядом с Леонтиной. Незнакомец опустился на колени, воздев вверх белые и худые руки, похожие на два ломких длинных листочка, проговорил:

— Господи, как прекрасно это гнездо, этот выводок жизни! И подумать только, что мужчины убивают детей других мужчин! И подумать только, что женщины морят голодом детей других женщин!

Впервые Бизонтен слышал такие речи и такой голос. Однако он различил в интонациях этого голоса отзвук их наречья, наречья Франш-Конте, и ему почудилось, что и мелодия этих слов и сам напев их ему знакомы. А их гость продолжал:

— Господи! Где же муки твои? Где же найти следы твоего бесконечного крестного пути в сей юдоли ненависти и гнева?

А его спутница, девочка лет пятнадцати, все еще цеплялась за край его дорожного плаща. Он снял его тогда и протянул девочке со словами:

— Ну, ну, Клодия, раненая птичка, сейчас тебе нечего бояться. Дай-ка я займусь нашим Шакалом.

Глаза его по-прежнему блестели. Мягким движением руки он усадил девочку на лежак, потом подошел к кузнецу и Бизонтену, которые уложили собаку перед камельком и осматривали ее. Незнакомец опустился на колени рядом с ними.

— Можно мне немножко теплой воды?

Ортанс зачерпнула воды из котла на ножках, который всегда стоял, наполненный водой, у самого очага, но тут незнакомец попросил Пьера посветить ему фонарем, потому что ему надо пошарить в своей повозке. Он вернулся с холщовым мешком, откуда вынул корпию, полоски белой ткани и стеклянный пузырек, наполненный какой-то жидкостью, блеснувшей при свете пламени голубым. Потом стал промывать раны собаке, которая тихонько повизгивала. И с ней он говорил так же, как раньше с малюткой:

— Тихонько, тихонько, мой красавец. Тихонько, мой Шакал… Ты храбрый… Ты бесстрашный… Ты спас нашу лошадку… Ты всех нас спас. Так-то, мой красавец Шакал… И я тоже, я тебя спасу.

Он выпрямился во весь рост и проговорил вполголоса, как бы боясь, что пациент его услышит:

— У него лапа сломана. Кости наружу вылезли. Я сделаю ему перевязку, но завтра, возможно, придется ему лапу отрезать.

Затем он смешал беловатую мазь с теплой золой, добавил немножко воды, окунул в этот состав кусок полотна и обмотал им сломанную лапу. А сверху завязал примочку длинным куском белой ткани.

— Сейчас пойдем со мной в повозку.

— Да нет же, — отозвался Бизонтен, — вы все здесь останетесь. Как-нибудь устроимся.

— Ни за что, — возразил незнакомец. — Все в порядке. Вот только детей я у вас оставлю. А завтра поговорим.

Едва он успел взять свою собаку на руки, как черноглазая девочка-подросток, притаившаяся до того в уголку, бросилась к нему:

— Я тоже с вами пойду, — пробормотала она.

— Ну конечно же, — ответил он. — Конечно же, ты пойдешь со мной… Не бойся ничего. Господи боже мой, ты же сама знаешь, Клодия, что я тебя никогда не оставлю!

Когда незнакомец объявил о своем намерении ночевать в повозке, никто не решился ему возразить, так властно прозвучал его голос. Но тут Ортанс не выдержала:

— Ни за что мы не позволим вам ночевать во дворе. Маленьких мы положим вместе, а я…

— Я пойду на конюшню, — прервал ее Пьер. — Все равно я там собирался переночевать. Не нравится мне, когда непривязанных лошадей на ночь оставляют одних, да к тому же они к новенькой еще не привыкли, не знают ее.

Бизонтен собрался пойти за компанию с Пьером, но тот отклонил его предложение своим обычным спокойным и твердым тоном, невольно внушавшим уважение. Но при этом он улыбался, так что на него никто не обижался. Сдвинули лежаки, и все получилось как нельзя лучше. Незнакомец согласился остаться, поблагодарил за приют, но, вдруг спохватившись, воскликнул:

— Господи, да я совсем голову потерял! Совсем забыл о вашей бедной лодыжке. Каким же скверным лекарем я теперь стал!

Он осторожно подвинул собаку поближе к очагу, потом подошел к Мари, взял из ее рук ребенка и пристроил на лежаке вместе с другими спящими детьми.

— Теперь она сладко уснула, — заметил лекарь. — Да и весь этот выводок уже в стране ребяческих грез, где все так радостно и светло.

И он взглянул на маленького Жана, лежащего на самом краю лежака: мальчик уже спал крепким сном.

Незнакомец снова подошел к Мари, встал перед ней на левое колено. Затем показал на правое колено и произнес:

— Положите сюда вашу ногу, только не сгибайте. Вот так. Надо снять повязку, слишком она тугая. Да и нужно ли оставлять ее на ночь? Ясно, не нужно.

Какими-то на редкость быстрыми, но в то же время точными движениями он размотал повязку и положил ее на лежак. Гибкие его пальцы ощупывали лодыжку, легко касались ее, порхали над ней, ласково поглаживали ступню и икру. Наконец его палец нащупал болевую точку.

— Здесь? — спросил он.

Он нажал чуть сильнее, и Мари почувствовала боль.

— Да… да… здесь, — подтвердила она.

Когда целитель сжал ее лодыжку обеими руками, Мари отдернула ногу.

— Нет, не надо. Не шевелитесь. Больно вам не будет, вот сами увидите. Совсем, совсем не больно.

Он теперь повернулся к Мари боком, опустился на оба колена. Правой рукой он обхватил лодыжку, большим пальцем прижав больное место. И заговорил тем же голосом, каким только что говорил с ребенком и собакой:

— Тише, тише, моя милая… Не напрягайтесь. Расслабьтесь… Расслабьтесь… Расслабьтесь…

Обеими руками Мари вцепилась в край лежака. Но постепенно она вся как-то осела, и руки ее разжались. Незнакомец легонько повернул ее ступню раз, другой, третий и под конец повернул со всей силой, а большим пальцем правой руки все нажимал на болезненную точку. Потом он отпустил ее ногу и выпрямился.

— Поставьте ногу на пол, — сказал он.

Мари повиновалась. Сделала шаг и воскликнула:

— Да мне теперь совсем не больно.

— Ну и хорошо, спите спокойно, дорогое дитя, — сказал лекарь. — А завтра вы и думать забудете о больной лодыжке.

Он поднял на руки собаку и пристроил ее на лежак, куда Ортанс уложила маленькую спутницу, оглядывавшуюся вокруг как испуганная птичка.

— Вот видишь, дорогая Клодия, — проговорил он, — раз с тобой рядом наш Шакал, тебе нечего бояться. Да и я здесь. Совсем рядом. И поверь мне, завтра утром на снегу заиграет яркое солнышко. Светозарная красавица зима сродни зимам твоих родных краев.

С первой же минуты, как незнакомец поднял на него глаза, Бизонтен почувствовал себя пленником этого взгляда, и это пришлось ему не по душе. Он боялся себе признаться, что с тех пор, как они покинули Шапуа, он нередко попадал под влияние Ортанс, особенно когда она устремляла на него свой властный, чуточку жесткий и гордый взгляд, похожий на взгляд ястреба или орла. Но то была Ортанс, во всем очаровании своей силы, своей суровой красоты, и красота эта вопреки вашей воле околдовывала вас. Но у этого чужака взгляд был какой-то до странности прозрачный. Пожалуй, даже чем-то схожий со взглядом Ортанс, но схожий как утренняя заря с вечерним светом. Пусть эти оттенки были недостаточно определенными, но они существовали, обмануться было нельзя. Прозрачные глаза Ортанс всегда отражали все ее чувства, открыто и недвусмысленно. Гнев или дружелюбие, радость или печаль. А прозрачные глаза чужака были как те бездонные воды, в глубине которых не различишь ни четких форм, ни цвета. Надо сказать, что Бизонтен, по крайней мере в течение двух часов видел в глазах незнакомца в основном лишь отблеск факелов и огня в очаге. И страх также, и еще что-то в одно и то же время схожее с нечеловеческой болью и с бескрайней любовью. Когда в этом взгляде играло пламя горящих поленьев, невольно казалось, что он сродни вечерним огням, просачивающимся сквозь туман, стоящий над озером. Лицо у незнакомца было тонкое, худое, но не угловатое, а длинный орлиный нос не придавал ему сурового выражения. Когда он снял свою лохматую шапку, низко натянутую на лоб и уши, его белокурые волосы, прошитые ниточками седины, волной взметнулись над его черепом, словно поднятые изнутри порывом ветра.