Гарольд Лэмб - Феодора. Циркачка на троне

Юстиниан до последнего пытался сдержать распространение болезни. Врачи не знали лекарств, и каждый предлагал что-то своё. Военные патрули высылались из дворца, а деньги из казны распределялись на еду. Корабли с припасами больше не приходили в гавань. Некоторое время канавы за стенами города служили в качестве могил, затем чиновник, ответственный за захоронения, приказал бросать тела в башни укреплений у гавани. Когда дул ветер, зловоние доносилось до города. Через некоторое время солдаты доложили, что в день хоронят по пять тысяч тел.

Болезнь, казалось, должна пойти на убыль, но она свирепствовала ещё два месяца, и в конце концов около половины населения города погибло от чумы. Несмотря на настойчивые просьбы Феодоры и Нарсеса, Юстиниан отказался покинуть дворец.

Гирон, спрятавшийся среди садов у воды, стал свидетелем всего нескольких смертей. Но забитые людьми лабиринты Священного дворца стали кошмаром наяву. Жалующаяся толпа стояла у медных ворот, моля императора о помощи. Мраморные скамьи Августеона опустели. В коридорах стражники тщетно напрягали зрение, пытаясь увидеть хотя бы тень призрачных демонов, которые набрасывались на свои жертвы.

Юстиниан обнаружил, что толпа успокаивалась, увидев его. Император всегда выступал в роли марионеточной фигуры, наряженной в царственные одежды и вознесённой над толпой, не знавшей о Петре Саббатии, человеке. Она узнавала только монарха в диадеме, сверкающего, словно архангел.

Понимая это, Юстиниан долгими часами просиживал в зале для аудиенций, днём в определённый час он выходил из дверей, без диадемы, окуренный ладаном, и шёл через толпу к плачущим людям у портика Великой церкви за патриархом к своему месту под песнопения Трисагиона. Он слышал боль в людских голосах: «Дай хлеб своему народу, изгони демонов ада, которые наводнили город. Бог видит, мы достаточно страдали. Трижды августейший, помоги!»

Сидя на троне, Юстиниан делал всё, что в его силах.

Дни пугали Феодору. Покидая дворец после долгой церемонии в Великой церкви, она садилась в свою укрытую шатром баржу и направлялась в свой дом. Приглушённые голоса женщин, лёгкий массаж, свежий запах даров земли приносили облегчение. Гонцы с острова сообщали, что её маленький внук здоров и не встречается с беженцами из города. Ей казалось, что, каждый день переплывая на другой берег, она избегала смерти. Феодоре не хотелось возвращаться. В Гироне, созданном её волей, где каждая цветочная ваза и жаровня были сделаны в её вкусе, императрица замыкалась в себе. Она не могла понять, что с ней происходит. Словно вернулись давние дни на ипподроме, когда никто не защищал и не хотел нанимать клоуна Феодору. Анфимий только качал головой. Не важно, где она находится, думал он. В пустыне из скалы могла забить вода, облако могло дать укрытие, а огонь — свет ночью.

Когда от Нарсеса прибыл гонец с сообщением о болезни Юстиниана, Феодора удалилась в свою спальню побыть наедине перед алебастровым экраном окна. В мягком голубоватом свете от лёгких шёлковых занавесок она наслаждалась желанным покоем. После этого Феодора приказала своим служанкам празднично одеть её, но без диадемы, драгоценностей и вуали. Она решила возвратиться во дворец Дафны.

Там она села у постели Юстиниана.

На третий день стало ясно, что император поправится. Он был в бессознательном состоянии, опухоль прорвалась, а кожа стала влажной, а не сухой, как обычно при лихорадке. Нарсес, словно печальная собака ждущий в углу комнаты, свернулся калачиком и заснул.

Каждый день Феодора занимала место Юстиниана в процессии, идущей к Великой церкви. Как и он, она слушала жалобы людей. Пока они лицезрели власть императора, у них оставалась безумная надежда, хотя тела тысячами продолжали сносить в заброшенный пригород.

Юстиниан медленно поправлялся. От болезни пострадали его речь и память. Сплетни и новости, связанные с ним и Феодорой, быстро просочились на улицы. Говорили, что императрица призвала безумного отшельника, который заколдовал Юстиниана, лишив его возможности думать и говорить. «Она не дала жизни ребёнку, — прибавляли женщины, — на неё должен пасть гнев Божий».

Когда дань смерти упала до трёх тысяч человек в день, Феодора отправила гонцов на улицы с вестью о том, что болезнь пошла на убыль, а Юстиниан поправляется. Она открыла ипподром, где выступили хоры, танцовщицы и клоуны. Наконец наступил день, когда Феодора с Юстинианом вышли в императорскую ложу, удивив толпу на ипподроме. Во время буйного взрыва радости кое-кто заметил, что Юстиниан молчал, едва двигался, и его быстро увели.

«Он будет принимать приветствия иностранных послов, командующих и просителей в утренние часы, — заверила Феодора взволнованного начальника департаментов. — Потом мы вместе будем рассматривать их просьбы. Мы обещаем, что Август затронет все вопросы, и на следующий день даст ответы». Это было вполне возможно, поскольку Юстиниану оставалось только сидеть на троне, затянутом парами ладана, в то время как к его ногам будут безмолвно припадать просители. Затем перед ним опустят занавес, а его отнесут в постель.

Феодора мало спала. Никогда прежде у неё не было столько дел, никогда не приходилось так много притворяться. В часы дневной трапезы у триклиния она льстила послу звероподобных аваров, который принёс серебряные талисманы и ожидал, что его завалят золотом; она могла быть безжалостной к блаженным франкским священникам, а затем благосклонно слушать миссионеров из Колхиды, выступавших против не завершённой Юстинианом войны, или соревноваться в остроумии с одетым в шелка персидским сатрапом, который каждый отказ принимал как неуважение к шахиншаху, а сам тем временем плёл интриги, чтобы добиться желаемого.

Затем начались волнения. Пётр Барсимей, хитрый сириец, занявший место Иоанна из Каппадокии, пожаловался, что командующие в Италии использовали свои войска для захвата собственности граждан: её требовал в уплату налогов экономист, Александр Ножницы; в Александрии, после того как кончилась эпидемия чумы, безумный «возрожденец» увлёк за собой толпы, предсказывая конец света.

Ужасный призрак голода стоял над миром.

Пухлое лицо человека средних лет, который в молчаливом благоговении глядел на неё, показалось Феодоре смутно знакомым. Это был купец Козьма. Она прервала его долгое приветствие:

— Добродетельный Козьма, нашёл ли ты гору солнца?

Он с удивлением воззрился на прекрасную императрицу. Нет, ему это не удалось, объяснил Козьма, но он путешествовал к горам в устье Нила, его глаза узрели жутких жирафов и морских драконов. Очевидно, купец не узнал Феодору. Теперь на нём была монашеская ряса.