Гарольд Лэмб - Феодора. Циркачка на троне

Мальчик двенадцати лет вернулся в Рим, чтобы жить на этой израненной земле. Чувствительный и мечтательный, он бродил по дворцам цезарей, восстановленных снаружи, но испачканных грязью и испражнениями животных внутри. Сын сенатора, в то время как сенат прекратил своё существование, он руководствовался традицией, когда пробирался через развалины, забираясь на ярусы Колизея, а акробаты, цыгане и охотники на медведей за гроши выступали на арене, пока проходили последние гонки колесниц, устроенные Тотилой.

Погруженный в свои мысли, этот мальчик Григорий находил успокоение в коричневой кирпичной базилике Святых Козьмы и Марии в Космидене, у пустого форума. Там висели чистые мозаичные портреты, и он глядел на великолепные картины Апокалипсиса и тихое ожидание Благовещения. Как и Юстиниан, но под другим влиянием, он рос в выдуманном мире. Григорий, который должен был стать Григорием Великим, читал вырезанные слова древнего предсказания: пока стоит Колизей, будет стоять Рим; когда падёт Колизей, падёт Рим; когда падёт Рим, падёт весь мир.

Но пустой Колизей всё ещё стоял. Григорий мечтал восстановить жизнь в своём городе и освободить его от полчищ выходцев с востока, жителей Византии. Впечатлительный мальчик не верил, что эти восточные люди — римляне. По его бескомпромиссному мнению, они были армянами, персами, людьми, говорящими по-гречески и рабски повинующимися приказам автократа этого смешанного города за морем.

Несмотря на свои мечты, Григорий Великий так и не сможет возродить свой родной город Рим. Колизей ещё стоял, но Рим Юлия Цезаря и Траяна пал. Григорий, монах и первый облечённый властью папа, построит базилику над Тибром, церковь Святого Петра.

И ещё в одном ошиблось древнее предсказание. Цивилизованный мир не рухнул. Он уцелел в Константинополе.

«Почти весь дворец новый и построен императором Юстинианом. Говорят, мы узнаем льва по когтям, так же мы узнаем внушительность дворца по его входу, воротам, по потолку, покрытому картинами, украшенными красивыми кубами цветного камня, картинами войн и битв, захваченных городов в Италии и Ливии, где император Юстиниан одерживает победы с помощью своего полководца Белизария, который возвращается в империю с почти нетронутой армией и отдаёт императору королей и королевства.

В центре стоят император с императрицей Феодорой и, по-видимому, радуются. Вокруг них расположен римский сенат в самом весёлом настроении, оказывающий императору почести, как Богу, из-за его великих достижений...

На стороне, обращённой к морю, в лучах солнца мерцает белый мрамор. Там на колонне, посвящённой ей, стоит императрица Феодора. Статуя поистине прекрасна, но всё же уступает женской красоте, поскольку выразить её прелесть словами или запечатлеть в камне невозможно смертному человеку».

Так писал Прокопий, но чувства его не совпадали со словами. Его последняя книга «Постройки» должна была восхвалять Юстиниана, заплатившего за неё. Но никто бы в здравом уме не решился написать что-нибудь иное, кроме почтительного восхищения Феодорой, так сильно чтил её память безумный император. Иногда Прокопия точила мысль: что, если он писал правду? В жизни Феодора была восхитительна, и вполне естественно, что Юстиниан хотел строить мраморные здания, похожие на сказку.

Один, в своём кабинете, Юстиниан следил за всеми. Над тёмными перекрытиями, возведёнными Константином над пещерой Вифлеема, поднялась тяжеловесная базилика; в пустынях специальные резервуары собирали воду; новый акведук доставлял свежую воду в Антиох, город Феодоры. В Равенне её лицо было увековечено в портрете из камня.

После кризиса, последовавшего за смертью императрицы, пришли наконец хорошие вести. Петру, порт на дальнем краю моря, осадили и захватили римляне.

Неожиданно, когда Пётр Барсимей хотел объявить производство шёлка государственной монополией, чтобы уберечь это искусство от вымирания, странствующие монахи с бамбуковыми посохами возвратились из Страны шёлка. Они привезли яйца странных шёлковых червей, готовые к продолжению жизни. Несколько кучек яиц могли дать целое поколение червей, питающихся особыми листьями в жарком климате Сирии, чтобы начать изготовление шёлка.

Среди сотен свитков, лежащих свёрнутыми вдоль стен, находился массивный свод законов, сопровождаемый теперь пособием для студентов. Но Юстиниан редко обращался к нему. Закон был написан на пергаменте и папирусе, уже готовый, разжёванный и прокомментированный, но ни разу не поставленный под сомнение. Иногда император бросал взгляд на своё собственное имя, написанное много лет назад: «Флавий Юстиниан, победитель готов, франков, германцев, славян, аланов, вандалов и всей Африки, божественный, славный завоеватель Август».

Стали эти слова правдой? С помощью логических умозаключений, раскладывая по полочкам звучные латинские слова, он пришёл к выводу, что большинство из написанного правда. В Августеоне его статуя из позолоченной бронзы будет вечно носить регалии Константина, украшенные перьями. Разве Юстиниан не величественнее Константина, которому пришлось разделять власть с епископом церкви и подчиняться мнению сената? После долгих раздумий император решил, что одна его рука на портрете должна держать земной шар и крест, а другая быть поднята высоко, будто отдавая приказ. Он мечтал о кратких и простых словах, начертанных внизу. Должна быть упомянута слава. Возможно, двух слов будет достаточно: Gloriae Perennis — слава его правления продлится вечно.

Размышляющего императора потревожили далёкие звуки. Крики лодочников и песни на неизвестных языках уличных торговцев никогда не умолкали и долетали до дворца. Порой он поднимал свою лысеющую голову с венчиком седых волос и спрашивал у Феодоры, о чём они поют.

Никто не говорил правителю, что его закон, введённый в Италии, не мог вернуть прошлого. Люди никогда не станут единым народом. Он не знал, что могущественный свод законов не оставлял места для споров, для местных традиций и будущих изменений. Он представлял собой единую власть и гласил устами Юстиниана: «Нет ничего священнее, чем императорское величие».

Правитель строил дороги, акведуки для людей и величественные церкви в святых местах. Но само человечество было ему неподвластно.

В своём воображении сын Саббатия представлял империю уже возрождённой. Он верил, что она управляется единым законом. Оставалось только объединить церковь. Это могло быть претворено в жизнь, если геркулесов труд по восстановлению империи, закона и церкви не пропал впустую. По сравнению с этим нечеловеческим трудом законы, войны и реформы были пустяками, которые, по мнению Юстиниана, можно было решить одной волей цезаря. Однако некоторые вещи были неподвластны даже ему, например тайна жизни и Божий промысел.