Дмитрий Петров - Юг в огне

— Молчать! — закричал Константин. — Я понимаю, в чем дело. Вам стало жалко засевших в церкви большевиков… да, жалко, потому что вы сами большевик!..

— Да бог с вами! — испуганно замахал руками Чернышев. — С ума, что ли, вы сошли?.. Какой я большевик?.. Вам же хорошо известно, что я социал-революционер… Вы просто охмелели от спирта и говорите чепуху.

— Я — охмелел? Я вам покажу хмельного! Арестовать! — указал Константин ординарцам на него.

— Вы с ума сошли, полковник! — побелев, вскричал Чернышев. Подумайте, что вы делаете? Проспитесь — пожалеете.

— Я кому приказал! — грозно прикрикнул Константин на недоуменно переглядывающихся ординарцев, не могших уяснить себе — серьезно ли приказывает им полковник совершить то, что для них казалось нелепостью. Слыша повторение приказа, они с тем же недоуменным видом, тронув лошадей, поехали к начальнику штаба.

— Не позволю! — истерично взвизгнул Чернышев, осаживая назад лошадь и дрожащей рукой шаря наган в кобуре. — Не позволю!.. Я честный кадровый офицер!.. Ничем не запятнан. А вы — выскочка!.. Карьерист!.. — негодующе кричал он Константину.

На смуглых щеках Константина выступили багровые пятна. Холодно усмехнувшись, он здоровой рукой быстро нащупал кобуру и прежде, чем это сумел сделать Чернышев, выхватил наган и, не целясь, выстрелил в него. Пуля пролетела сантиметра на три выше головы Чернышева.

— Полковник! — в ужасе закричал тот, обливаясь холодным потом. — Вы же пьяны. Образумьтесь! Что вы делаете?

— Хочу убить большевика, — покачнувшись в седле, сказал Константин и снова поднял револьвер.

— Боже мой! — простонал начальник штаба. — Я буду жаловаться атаману Краснову… Он родственник… Он вам этого никогда не простит…

Константин опустил наган и хрипло рассмеялся:

— Эх вы, Иван Прокофьевич!.. Какой вы трус… Честное слово… Я пошутил… Простите, пожалуйста, за грубую шутку.

— Хороши шутки, нечего сказать, — пробормотал смертельно бледный начальник штаба.

Шутил или не шутил Константин, этого Чернышев не знал, но одно отлично понял, что если б он не выдумал версию о своем родстве с Красновым, то вся эта история могла бы для него окончиться плохо. Хотя Константин был и пьян, но упоминание о Краснове его отрезвило, и он понял, что зашел, пожалуй, слишком далеко.

— Вы правы, Иван Прокофьевич, — мягко, почти заискивающе сказал Константин. — Безрассудно жертвовать жизнью казаков не следует… Но я все же думаю, что выкурить из храма красную мерзость надо… Мы сжигать церковь, конечно, не будем. Но обложим ее соломой и подожжем, попугаем красных… Они сами оттуда выскочат, как крысы… А церковь не сгорит… Ей-богу, нет! Она каменная. Воробьев, — обратился он к адъютанту, — а что, пленные у нас целы?

— Не знаю, господин полковник, — ответил адъютант, встревоженно смотря на Константина. Он так был напуган дикой выходкой полковника, что не мог в себя прийти. — Прикажете узнать?

— Узнай. Если еще не расстреляли, то прикажи, чтоб их заставили обложить соломой церковь. В них красные не будут стрелять, — усмехнулся довольный своей выдумкой Константин. — А постреляют, так черт с ними… Ловко придумал я, Иван Прокофьевич, а?

Чернышев промолчал.

Угрожая расстрелом, казаки приказали пленным красногвардейцам обложить церковь соломой.

Некоторые пленники категорически отказались от этой позорной, предательской работы и тотчас же были изрублены. Это подействовало на остальных. Проклиная себя за малодушие, со слезами на глазах, они начали таскать солому под стены церкви…

Засевшие в церкви, конечно, отлично все понимали. Они видели, под каким принуждением их израненные товарищи таскали солому к церкви, и не стреляли в них, хотя те с плачем умоляли:

— Стреляйте в нас, подлецов!.. Стреляйте!..

Вскоре церковь была обложена соломой со всех сторон. Оставалось поджечь ее. Но никто из пленных красногвардейцев, несмотря на зверские избиения, не согласился этого сделать. Никто и из белогвардейцев не хотел идти поджигать солому.

Пьяный Константин скакал по улицам, в ярости орал:

— Я вам покажу, сволочи!.. Немедленно поджечь!.. Всех перестреляю!..

Измученный адъютант и вспотевшие ординарцы едва поспевали за ним.

Константин подскакал к группе окровавленных пленных красногвардейцев. Никто из них даже и не взглянул на Константина.

— Ну, что? — спросил Константин у кудлатого, раскосого урядника, стоявшего с окровавленным шомполом в руке у распростертого на земле оголенного пленника.

— Ничего не могем поделать, ваше высокоблагородие, — утирая рукавом пот со лба, устало сказал урядник. — Не хотят, проклятые, поджигать!..

— Не хотят? И вы не умеете заставить?

— Да как же их, ваше высокородие, заставишь, ежели они не желают? развел руками урядник. — Мы им и печенки уж поотбивали и скулья-то посворотили на сторону, ажно шомпола от побоев посогнулись… Ничего не берет… Как все едино заговоренные, дьяволы.

— Эй, вы, красные мерзавцы! — раскачиваясь в седле, заорал Константин. — Кто из вас согласится поджечь солому, того я помилую… Слышите, сволочи?.. Помилую и отпущу на все четыре стороны… Никто и пальцем не тронет… Не верите?.. Даю слово офицера!..

Пленные сидели молча, не шевелясь и не поднимая головы, словно не к ним обращался полковник.

— Гады! — свирепея, орал Константин. — Что, не слышите? К вам ведь я обращаюсь. Кто подожжет?..

— Сам ты гад, — глухо отозвался кто-то из пленных. — Иди и поджигай сам.

— Что-о? — взревел Константин. — Сейчас же всех порубить! Порубить немедленно!.. Слышишь, урядник!

— Шашки вон! — торопливо, словно этого только и дожидался, скомандовал раскосый урядник.

Стоя на колокольне, Прохор наблюдал в бинокль, за всем тем, что происходило внизу. Он видел издевательства над несчастными пленниками, видел, как их под угрозой смерти заставляли таскать солому к церкви.

К Прохору подошел осунувшийся, побледневший Звонарев.

— Сожгут нас живьем, односум, — простонал он.

— Не сожгут. Церковь каменная, Не сгорит.

— Кто ж знает. Ежели свезут солому со всех гумен, то тут черта можно сжечь.

— Что же делать? — спросил Прохор.

— Да, может, выговорить бы у них какие-нибудь условия… Не звери ж они, а люди… Своих там много: брат твой Константин Васильевич, Свиридов, да мало ли там наших…

— Звонарев, — остро взглянул на него Прохор, — ежели ты хоть раз еще заикнешься об этом, то… гляди… — покрутил он около его носа дуло нагана, — понюхаешь, чем пахнет вот эта штука.

— Да я что, разве ж сурьезно, — испуганно попятился от нагана Звонарев. — Так это я…

— Гляди, а то тебе будет тогда «так…»

Белогвардейцы беспрестанно обстреливали колокольню, пули густо цокали по кирпичным стенам, взметывая красную пыль, и со свистом рикошетом уносились прочь… Иногда пули попадали в колокола. И гул разносился по станице…