Дмитрий Петров - Перед лицом Родины

Они выпили. Сазон стал рассказывать о своей тюремной жизни. Слушая его, Незовибатько жалостливо покачивал головой. Мать то и дело в ужасе всплескивала руками.

— И не приведи господи!.. Матерь божья, упаси и помилуй… Страсти-то какие…

В люльке заворочался и заплакал ребенок. Старуха, покачиваясь, пошла к нему.

— Не уроните, мамаша, — опасливо сказал Незовибатько.

— Не бойся… Мне ведь не впервой с ними возиться.

Раскачивая люльку, она монотонно запела:

— А-а… Баю, баю, ка-ча-ю… Спи, голубенок, спи… а-а…

Сазон Миронович и Незовибатько мирно пили водку, поджидая прихода Сидоровны, беседовали. Меркулов рассказывал о своих тюремных злоключениях. Но вот вошла Сидоровна с припухшими от слез, покрасневшими веками. Мужчины замолкли, выжидающе поглядывая на нее.

Некоторое время она сидела с закрытыми глазами и молчала, словно обдумывая, что ей сказать. Потом она порывисто схватила свою недопитую рюмку, выпила.

— Слов нет, — сказала она медленно, растягивая слова. — Жалко мне дюже Конона… Дюже жалко. Человек он хороший, обходительный. Любовь поимел ко мне, несчастной, когда каждый тыкал в меня пальцем: дескать, жена врага народа. Проходу, бывало, по улице не давали, улюлюкали… А он вот не на что не поглядел, дитенков моих усыновил, на мне женился… Спасибо тебе, Конон Никонович, за все… Но а все-таки останусь я с Сазоном, с ним и жить буду.

— Ну, стало быть, вопрос решен, — сказал Незовибатько и глянул в окно. — Рассветает. Пойду поищу себе квартиру.

— Может, у нас бы побыл бы? — нерешительно спросил Меркулов.

— Нет, пойду.

Дела художественного салона шли отлично. Константин благодушествовал… и старел. Он несколько ожирел и стал рыхловат. Голова его побелела. И все же, несмотря на свои пятьдесят восемь лет, он не производил впечатления старика. При помощи косметических средств и массажа морщины на его лице смягчились, сгладились. Пышные, белоснежные волосы красиво оттеняли смуглую кожу его лица.

Одевался Константин изысканно. Трудно теперь было узнать в нем бывшего офицера, донского казака. Это был типичный французский буржуа.

Люся не раз говорила Константину:

— Костенька… Давай поженимся… Мы уже люди пожилые, неудобно так жить…

— Ты, Люся, ничего не понимаешь, — отвечал Константин. — Нельзя мне жениться на тебе. Ты тогда будешь просто мадам Ермакова. Все титулы твои как мыльный пузырь лопнут. А ведь они украшение, приманка для салона нашего.

Константин теперь уже давно перебрался на квартиру к Люсе. Жили они в полном согласии, без ссор. В будние дни Константин работал в салоне, Люся занималась домашними делами. А по воскресеньям уезжали в собственном автомобиле куда-нибудь на прогулку за город. Раза два ездили в Мурэель к Максиму Свиридову.

Однажды во второй половине мая Константину позвонил знакомый француз.

— Алло, мсье Ермаков! — зазвучал его бархатный баритон в трубке. Говорит Понсе. Здравствуйте!.. Не хотите ли вы со своей супругой вместе с нами поехать покататься по Парижу? Я вместе с женой заеду за вами.

Понсе был владельцем шикарного магазина, торгующего изделиями изобразительного искусства. Отказываться было неудобно. Константин был связан с этим магазином, сбывая туда продукцию своей студии.

Вскоре маленький, толстенький, суетливый Понсе во фраке, с цилиндром в руке, появился в гостиной.

Все уселись в просторный блестящий, словно только что начищенный ботинок, черный лимузин Понсе.

— К Булонскому лесу, — сказал хозяин шоферу.

Легкие фиолетовые сумерки окутывали вечерний Париж. На улицах зажигались вертящиеся, прыгающие огненные рекламы. На тротуарах было людно, особенно на Елисейских полях.

Булонский лес стоял молчаливый и загадочный. Гуляющих было мало… Изредка лишь из какой-нибудь аллеи вдруг, как видение, появится изящная амазонка в блестящем шелковом цилиндре с развевающейся вуалью и исчезнет за каким-нибудь толстенным раскидистым платаном. А вслед за ней торопливо проскачет на разгоряченном скакуне всадник в берете…

Заехали в один из шикарных аристократических ресторанов. Метрдотель указал им столик.

— Пожалуйста, господа… Сейчас к вам подойдет гарсон.

— Смотрите, мсье, — озираясь, в восторге шептал Понсе, — вон там, налево, сидит министр финансов… А там вон, правее, в монокле сам Рокфеллер… Недавно приехал из Америки… Миллиардер, — благоговейно выдыхает маленький француз. — Подумать только!.. А рядом с ним английский посол…

Всюду, куда ни глянь, баснословная роскошь, элегантные фраки, мундиры, изысканные туалеты дам, бриллианты, жемчуга.

В трепещущих радужных огнях кружатся в вальсе пары. Какие чудесные элегантные вечерние туалеты! Белоснежные воздушные, золотистые, брызжущие искрами, муаровые… А сколько здесь прелестных горящих женских глаз!.. А сколько зацелованных декольтированных плеч и спинок…

Над толпой, как легкий морской прибой, плещется шутливый говор.

— Поймите, мсье, — в упоении говорил Понсе. — Это цвет Парижа… Франции!.. Это же рай!..

На что ж Константин многое повидал на своем веку, но здесь он чувствовал себя робко, неуверенно. А о Люсе нечего и говорить. Ничего подобного она в своей жизни не видела. Все вокруг казалось ей сказкой.

— За великую Францию и французский народ! — произнес тост Понсе, поднимая бокал с искрящимся вином. Но выпить ему не удалось. Вдруг танцевавшая, кутившая публика заволновалась, о чем-то бурно заговорила… Многие стали поспешно покидать ресторан.

— В чем дело, Понсе? — спросил Константин.

— Сейчас узнаю, — сказал тот и исчез в толпе. Через минуту он вернулся бледный, перепуганный.

— Большое несчастье, — пролепетал Понсе дрожащим голосом. — Немцы, не встречая сопротивления наших войск, подошли к побережью Ла-Манша… Не нынче, так завтра будут в Париже… Эжени, идем, — сказал он жене.

Когда они все уселись в машину и поехали, Понсе спросил у Константина:

— Что вы предполагаете делать? Ведь если немцы войдут в Париж, они нас не пощадят. Мы с вами бывшие офицеры, вы даже генерал. Оба участвовали в первой мировой войне.

— Гм… Я еще не думал об этом. А вы что, решили удирать из Парижа?

— Непременно, сейчас же, сегодня. Вон, смотрите, — указал он в окно, — предусмотрительные люди уже едут…

— А как с женой?

Понсе нерешительно и виновато взглянул на тоненькую изящную свою жену, которая ко всему тому, что говорил он, относилась, видимо, спокойно.

— Ну, Эжени, конечно, останется дома. Я не думаю, чтобы фашисты причинили ей неприятности… А бросать без присмотра дом, мою богатейшую коллекцию картин было бы крайне неразумно. А как вы — останетесь?

— Я еще не решил… Если надумаю уезжать, позвоню вам.