Владимир Меженков - Проклятие Ирода Великого

Сам Ирод остался доволен тем, как удалось воплотить его замысел в жизнь архитекторам и строителям. Гигантский прямоугольник, притулившийся к северо-западной части храма, был целиком вырублен из камня и казался продолжением скального грунта, из которого вырастал подобно могучему Орку [287]. На четырех углах Антониевой башни, или просто Антония, как ее называл Ирод, возвышались другие башни, внутри которых находились помещения различного назначения – от арсеналов и продовольственных складов до покоев, по роскоши убранства не уступавших дворцовым покоям. Самой примечательной частью цитадели по замыслу Ирода стал обширный внутренний двор, вымощенный мозаикой и окруженный мраморными аркадами. Это место Ирод назвал просто Мостовая, которое Николай Дамасский тут же перевел на греческий как Лифострон, а сопровождающий их еврей-архитектор назвал по-арамейски Гаввафа, то есть возвышенное место. Под Мостовой находились огромные каменные цистерны, куда вели хитроумно сделанные водостоки, так что ни одна дождевая капля не могла задержаться на поверхности дворе, образуя здесь лужицы. Собранная в цистерны вода с помощью противовесов и шкивов подавалась на любую высоту. Защищенная с трех сторон глубоким рвом и крутыми откосами, цитадель имела двойные парадные ворота, выходящие за городскую стену [288].

Закончив осмотр цитадели, Николай Дамасский спросил Ирода:

– Ты несчастлив, мой друг?

Вопрос Николая застал Ирода врасплох. Несмотря на разницу в возрасте – Николай Дамасский был младше него на десять лет, – Ирод чувствовал себя рядом с ним беспомощным мальчишкой, нуждающимся в защите со стороны взрослого, многое постигшего и много знающего человека.

– Не знаю, – ответил он, отводя глаза. Подумав, прибавил: – Пожалуй, что несчастлив.

– Это заметно, – сказал Николай, касаясь руки Ирода. – Заметно не только по твоим глазам, но и по башне, которую ты воздвиг в честь Антония.

– Тебе не понравилась башня? – спросил Ирод. – Жаль. Мне так хотелось увековечить в ней память о нашем общем друге, к которому и ты, насколько мне известно, питал добрые чувства.

– Тебе удалось это сделать, – успокоил Ирода Николай. – Ты не только увековечил память об Антонии, но и свою тоску о нем.

Они подходили уже ко дворцу Гиркана и стоящему по соседству с ним дому отца Ирода Антипатра, где теперь жил со своей рабыней-италийкой Ферора, когда Ирод сказал:

– Моя следующая задумка состоит в сносе этого дворца и дома моего отца и строительстве на их месте нового дворца. Уж в этой-то постройке я постараюсь упрятать свою тоску так глубоко, что ее никто не заметит.

– Дом отца ты можешь снести, он обветшал и того гляди развалится, – сказал Николай. – А вот дворец Гиркана я бы не стал сносить, в нем чувствуется время. К тому же он стоит в самом центре Иерусалима, и если ты снесешь его, тебе придется перестраивать весь центр заново, что потребует больших затрат. Найди для строительства своего дворца другое место.

За обедом, данным в честь прибытия в Иерусалим ученого сирийца, Николай Дамасский, улучив минуту, наклонился к Ироду и шепнул ему на ухо:

– За время, что мы не виделись с тобой, ты заметно переменился. В Риме я познакомился с человеком, который несмотря на все испытания, выпавшие на его долю, был уверен в себе, знал, чего он хочет, и уверенно двигался навстречу поставленной цели. Сегодня ты достиг всего, о чем простой смертный может только мечтать, но в глазах твоих я вижу не торжество победителя, а скорбь страдающего человека [289].

Ирод смутился. Ему не хотелось обсуждать с гостем свое состояние. Он был просто рад приезду Николая Дамасского и рассчитывал, что теперь в его жизни если не все, то многое переменится в лучшую сторону. Одно лишь тревожило его: захочет ли этот человек поселиться в Иерусалиме или вернется в Рим? Ирод прямо спросил его об этом. Николай, улыбнувшись, ответил:

– Вопрос не в том, захочу ли я поселиться в Иерусалиме; вопрос в другом – захочешь ли ты видеть меня жителем твоей страны?

Ирод благодарно пожал руку гостя.

– Почту за честь называть тебя моим земляком, – сказал он. – Ты послан сюда самим Предвечным.

– Скажем проще: меня прислал сюда Цезарь, – поправил его Николай. – А потому, если у тебя нет возражений, предлагаю поднять кубки во славу Цезаря.

Из рассказов домашних и дворцовой челяди Николай Дамасский довольно скоро понял причину скорби Ирода. Причина эта показалась ему столь ничтожной, что он не придал ей значения.

– Ты царь, – заявил он Ироду, – и ты вправе поступать не только с членами своей семьи, но и с целым народом так, как сочтешь нужным. Судить тебя вправе одни только боги – никому другому, даже тебе самому, непозволительно это делать.

Ирод никак не отреагировал на слова ученого сирийца. Тот, однако, истолковал молчание Ирода как его согласие с ним и принялся развивать свою мысль:

– Я вовсе не хочу сказать этим, что цари в отличие от простых смертных лишены человеческих слабостей. Но даже слабости царей проистекают не от их несовершенства, а даются им свыше как испытания их способности управлять судьбами многих. То, что предопределено богами, обязательно осуществится, и тот, кому в предсуществовании предназначено стать царем, станет им.

Для этого, однако, продолжал Иосиф Дамасский, цари и сами должны уподобится богам. С этой минуты Иосиф Дамасский сел на своего излюбленного конька и стал с жаром, как если бы речь шла о людях и делах, которые он близко и хорошо знает, рассказывать о Лугальзагеси [290], «Законнике Билаламы» [291], своде законов Хаммурапи [292], Драконе [293]и других царях и законодателях древности.

С приездом Николая Дамасского жизнь Ирода переменилась. Трудно сказать, что именно стало причиной этой перемены, – то ли рассказы сирийца о давней истории, то ли его убежденность, что царями люди становятся не случайно и даже не в силу династического наследования, а только и исключительно по воле бессмертных богов, которым лучше ведомо, кто из смертных достоин возвыситься над другими смертными и править ими, а кто нет. Как бы там ни было, но Ирод стал деятелен, энергичен, брался сразу за множество дел, и все у него получалось.

В самом центре Иерусалима он выстроил огромный каменный театр на манер театра Помпея в Риме с полукруглой орхестрой и зрительным залом на двадцать тысяч мест. По примеру римлян, он набрал труппу из рабов, а для первой постановки избрал трагедию Еврипида «Медея». Во время премьеры Ирод сидел рядом с Николаем Дамасским в орхестре, страшно волновался и не выпускал из своих вспотевших рук ладонь сирийца. Когда же раб в маске Медеи стал читать знаменитый монолог: