Нелли Шульман - Вельяминовы – Время Бури. Книга первая

– Может быть, все скоро закончится. Сведения уходят в Лондон…., – Генрих, аккуратно, два раза в неделю, писал семье. Отто был ему благодарен. У штурмбанфюрера фон Рабе, с его занятиями, в медицинском блоке, никогда не хватало на подобное времени. В конвертах, уходивших в Берлин, Генрих сообщал, шифром, о планах по строительству лагерей, о движении войск, в направлении русской границы. Операция «Барбаросса» начиналась на рассвете, двадцать второго июня.

– Через три недели…, – он смотрел на прибранную спальню, – но, может быть, русские ударят превентивно. Англичане им помогут. Безумец испугается, в стране начнется хаос, и его банда отправится под суд…, – Генрих понимал, что хаоса от Германии ждать не стоит, но жить без надежды было тяжело.

Они ехали в Берлин на доклад о планах по расширению Аушвица. Гиммлер собирался навестить Польшу в июле. Рейхсфюрер весной намекнул, что хочет забрать Генриха из административно-хозяйственного управления:

– Перейдете в мою канцелярию…, – Гиммлер, с удовольствием ел нежную, весеннюю баранину, – будете отвечать за программу по особым, так сказать, местам заключения. Мне нужен хороший математик, – весело добавил рейхсфюрер, – начнете дышать морским воздухом, тезка…, – Гиммлер часто шутил над их одинаковыми именами. Новое назначение могло означать Пенемюнде, но Генрих не хотел ничего спрашивать, чтобы не вызвать подозрений. Он понимал, что Гиммлер все ему скажет на личной аудиенции, после доклада:

– Если Пенемюнде, это хорошо…, – Генрих взял фуражку, – наконец-то, мы узнаем, что происходит. Но почему русские молчат, почему не атакуют Германию? Неужели Сталин доверяет Гитлеру? Ему, наверняка, сообщили о дате начала войны. В Берлине есть советские агенты…, – в салоне первого класса самолета, за бархатной, синей шторкой, пахло хорошим, бразильским кофе. Принесли свежую, раннюю клубнику, с деревенскими сливками. Хёсс подмигнул Генриху:

– Сегодня вечером нас ждут семейные обеды. Хватит питаться кое-как…, – коменданта в Темпельхофе встречала жена с детьми. У Хёсса их было четверо, младшая девочка родилась зимой.

– Он католик, – Генрих, искоса, разглядывал спокойное лицо коменданта.

Хёсс шуршал газетой:

– Он отошел от церкви, когда стал сторонником Гитлера…, – Хёсс вырос в семье истово верующих, отец готовил его к принятию сана. Вместо этого, Хёсс, подростком, завербовался в армию. В пятнадцать лет он участвовал в сражениях. Комендант стал самым юным из немецких унтер-офицеров, получив нашивки в семнадцать:

– Он смелый человек, – думал Генрих, – у него два Железных Креста, три ранения. Гитлер его любит. Надо и мне какое-нибудь ранение заработать, – угрюмо решил Генрих, – сумасшедшему нравится окружать себя храбрыми людьми. Он трус, каких поискать. Бедная Густи…, – дорогой друг сообщил им, о бомбежке:

– И мать Питера погибла. Но у Густи девочка осталась. Тоже Августа. А если я умру…, – внезапно понял Генрих, – никого не останется…, – Хёсс подтолкнул его локтем в бок:

– Не только обед, но и кое-что еще. С Пасхи жену не навещал, соскучился, – он рассмеялся:

– Трое братьев, и не женаты. Вам надо немедленно найти невест. Германии требуются большие, арийские семьи…, – Генрих узнал интонации Отто. Брат привозил в лагерь приятелей, из общества «Аненербе». Генрих отговаривался занятостью, но иногда приходилось сидеть на лекциях. Он слушал бесконечные рассуждения о превосходстве арийской крови, смотрел на фотографии неполноценных, как их называли лекторы, рас, подавляя желание достать пистолет. Генриху хотелось застрелить и брата, и шайку преступников, его окружающую.

– Питер просил дать ему пистолет, в Хадамаре, – устало вспомнил Генрих:

– Я его остановил. Кто бы еще меня остановил, буде подобное потребуется…, – Хёсс помахал: «Еще кофе, пожалуйста!»

– Он католик, хоть и бывший…, – Генрих тоже взял фарфоровую чашку, с позолотой, – и каждый день проходит мимо польских прелатов, заключенных в лагере. Господи, как давно я не был в церкви…, – Генрих, в поездках по Польше, иногда заходил в костелы, выбирая тихое время, между мессами. Он сидел, глядя на распятие:

– Господи, излечи Германию, пожалуйста. Дай нам силы бороться с безумием, столько, сколько потребуется, чтобы страна оправилась…, – в Берлине, Генрих собирался позвонить пастору Бонхофферу. Священник, как и многие участники подполья, формально числился агентом абвера, военной разведки. Армия и СД терпеть не могли друг друга. Граф Теодор, пользуясь хорошими отношениями с адмиралом Канарисом, главой абвера, рекомендовал ему людей, вызывающих подозрение у СД:

– Подобным образом, – хмуро сказал граф Теодор, – мы сможем хоть кого-то обезопасить, от пристального внимания Мюллера.

– Схожу на мессу, приму причастие…, – Генрих сидел с закрытыми глазами. Самолет снижался. Отец и Эмма, сначала, хотели встретить его в Темпельхофе, но в субботу он получил телеграмму, из Берлина, заставившую Генриха присвистнуть:

– Я думал, он никогда не согласится на обед…, – граф фон Штауффенберг ждал его в воскресенье, на кружку пива, в кабачке: «Zur Letzten Instanz».

– Очень хорошо, – довольно сказал Генрих, – с Рождества он колебался, и, наконец, решил. Он в Генеральном Штабе. Его должность нам очень на руку, с грядущей войной…, -Генриху хотелось верить, что русские сломают хребет Гитлеру, и войдут в Германию, но надежды на это было мало. Зная, сколько войск и авиации подтягивается к границе, Генрих понимал, что атака застанет СССР врасплох.

Он позвонил с краковского аэродрома домой. Голос у отца был усталым:

– Хорошо, милый. Поезжай по делам, вечером встретимся. Набери нас из Темпельхофа, чтобы мы не волновались…, – повесив трубку, Генрих, озабоченно, подумал:

– Что с папой? Я его никогда таким не слышал…, – поговорив с сыном, граф Теодор вернулся в спальню. От кровати легко, почти неуловимо, пахло жасмином. Он увидел на подушке черный волос:

– Я ей все сказал…, – он гладил скользкий шелк, – либо она пошла к американцам, либо на Принц-Альбрехтштрассе…, – он так и не понял, кто хозяева фрау Рихтер. Ночью ему пришла в голову история о нагвале. Теодор едва не рассказал легенду женщине. В спальне было полутемно. Серые глаза переливались, в тусклом свете серебряного подсвечника. Она обнимала его, шепча что-то ласковое. Теодор понял:

– Это не она. Она работает, она исполняет свой долг. Я помню ее, настоящей. Один раз она сняла маску, в Темпельхофе, зимой. Марта поднялась в воздух, я спросил, не боится ли она за дочь. Тогда она была собой, на одно, единственное, мгновение. Ради дочери она пойдет на все, а больше у нее нет слабых мест…, – фрау Рихтер ушла, не оставив записки. Теодор, в общем, и не ждал подобного: