Карл Шпиндлер - Царь Сиона

Анжела сказала, добродушно улыбаясь:

— Если это и так, Ринальд, то я все-таки просила бы вас чем-нибудь вознаградить доброго пастыря за его раскаяние. Выйдите из того опасного круга, в котором вы запутались. Вы слишком честны, чтобы одобрять совершавшиеся вокруг нас насилия, и достаточно умны, чтобы ждать добра от этих заблуждений.

Ринальд покачал головой.

— Я не так легкомысленно меняю знамя моих убеждений. Из мрака к свету! Путем смерти к жизни! Вот мой девиз. Германия колеблется на своих устоях, отечество грозит преобразиться под натиском бури. Могут ли быть договоры с тиранией? Она стремится связать нам и язык, и руки, а на наше сознание наложить оковы. Если душа жаждет свободы, тело подлежит беспощадному уничтожению. Или полное возрождение, или пусть вовсе его не будет. Алтари наши запятнаны, а потому — долой их! Наши нравы порочны и напоминают языческие, а потому их надо пересоздать заново. Надо уничтожить расточительность и помочь беднякам. Своеволие единичных личностей должно уступить место неумолимой строгости закона, общего для всех. Нет, новый Союз будет походить на старый не больше, чем пламя на воду, сияние солнца на полуночный мрак. Другого спасения нет!

— Я не понимаю, Ринальд, сокровенного смысла вашей речи, но сердце мое полно боязни. Как бы было хорошо, если бы тысячи миль отделяли нас от этого города! Я бы не боялась ни за отца, ни за бабушку, ни за вас!

— Ты боишься за меня, Анжела? — спросил, не помня себя от радости, Ринальд. — Так я еще не окончательно потерял тебя, мое бесценное сокровище?

В сильном испуге вырвалась Анжела из его объятий и спросила:

— Потерял?… Меня?… Что должно это значить?

— Я с ума сошел! — проговорил Ринальд, схватившись за голову и как бы сердясь на минутный порыв. — Разве можно вам понять мои глупые речи? Действительно, вы сокровище, только не мое. И как мог я потерять то, что мне не принадлежало? Я тот бедняк, которому снился клад; а когда жаворонок разбудил его, он вновь сделался нищим, задремавшим под кваканье лягушек.

— Вы строги к себе, да и ко мне тоже, — тихо промолвила Анжела, и слезинка затуманила ее глазки.

— Сердце женщины мягко как воск, — горячо продолжал Ринальд. — Оно готово страдать не только по жениху или другу. Хоть я и стал вам чужим, пролейте все-таки хоть одну слезу над моей участью. Возможно, что вы и правы, что я паду в предстоящей битве, что и этот город со всеми его распрями обратится в одну общую могилу. Но что значат несколько тысяч людей в экономии всех народов земного шара? Пусть здесь погибает свобода: в другом уголке вселенной она воспрянет вновь. Предначертания судьбы должны исполняться. Гус умер на костре, но еще жив Лютер. Лютер проклял иконоборцев Карлштадта, но они еще не вымерли. Голова Мюнцера слетела на плахе, но из каждой капли его крови выросли полки анабаптистов, и мир будет заселен ими. Пусть же прольется и моя кровь, лишь бы она принесла обильную жатву. Кому какое дело до человека, у которого нет ни отца, ни матери, ни друга, ни возлюбленной?

Анжела вскочила и в слезах выбежала в соседнюю комнату. Ринальд замолчал с сокрушенным сердцем. До него доносились всхлипывания девушки. Он пошел за ней желая ее утешить.

— Зачем ты говоришь такие вещи, Ринальд? — с нежным упреком обратилась к нему Анжела.

— Ты обо мне плачешь?

— Слезы — это моя молитва к Богу, я прошу Его просветить твой разум!

— Ты за меня молишься, Анжела?

— Я не переставала думать о тебе, Ринальд.

Он снова заключил девушку в объятья, она не сопротивлялась и склонила голову к нему на плечо.

— Так слушай же, — начал он нежно. — Слушай: я люблю тебя, люблю безумно.

Она покачала головой.

— Ты сомневаешься во мне, в моей клятве? Возможно ли сомненье в такой священный час, когда я после долгих лет дерзнул открыться тебе в любви?

Девушка взглянула на него долгим взором, как бы стараясь проникнуть в его душу.

— Ты любишь меня, а не хочешь исполнить моей просьбы, не хочешь своротить с опасного пути, — прошептала она. — Ты любишь меня, а не перестаешь терзать мое сердце? Ты любишь меня, а говоришь о своей смерти и вызываешь в моем воображении картину твоей ужасной гибели?

Ринальд на мгновенье задумался, но затем решимость блеснула в его взоре, и он твердо ответил:

— И все-таки я люблю тебя, Анжела!

Девушка закрыла лицо руками. Она поняла, что теперь всякие просьбы были бы напрасны. Тот, кого она любила, возбуждал в ней чувство негодования как вероотступник. Тем не менее она была счастлива, узнав, что он ее любит: он изменил алтарю, но ей остался верен. Его верность — ей порука, что настанет время, и он отвернется от тех идолов, которым теперь курит фимиамы. Она простила ему свои страдания… Быть его ангелом-хранителем — вот заветная мечта ее сердца, и Анжела твердо надеялась теперь, что эта мечта осуществится.

Наступившее молчание тяготило молодого человека.

— Не пора ли подумать о деле, для которого мы пришли сюда? — спросил он добродушно. — Магистрат дал мне чин прапорщика, и под моим надзором находится часть насыпи у Биспинских ворот. В ней есть старый склеп; суеверные люди не отваживаются туда проникнуть, а охотники до чужого добра знают, что там нечего взять. Я бы хотел припрятать в этом укромном месте все наиболее ценное из имущества мастера Людгера: сам он ведь и не подумает об этом.

Разделяя план Ринальда, Анжела принялась разбираться в шкапах и ящиках и вынула несколько ценных вещей, над сохранением которых стоило потрудиться. Тут были подарки князей и знатных господ, друзей и близких, скромные украшения покойной матери и, наконец, наполненный золотом железный сундучок, обернутый полотном.

При виде этой драгоценной вещицы, Ринальд шутливо заметил:

— А я не подозревал, что твой отец такой богач! Анжела задумчиво взглянула на сундучок и сказала, передавая его Ринальду:

— Отец никогда не прикасался к этим деньгам, потому что они епископские, а епископ оскорбил его гордость артиста, предложив ему их. Это — плата за картину святой Елены…

— Постой! Говори правду! — прервал ее Ринальд в сильнейшем волнении. — Сознайся: это плата за твое собственное изображение?

— Да, — ответила, слегка покраснев, но не смутившись, Анжела. — Отец нарисовал мой портрет в царском одеянии Елены. Таков был его каприз.

— Проклятые деньги! — и Ринальд с угрожающим видом приподнял сундучок. — Я понимаю, почему твой отец не хотел к ним притрагиваться… Твой портрет!.. Проклятье! Какая цель была у епископа? Зачем понадобилось ему, чтобы твой портрет красовался на стенах Дюльменского замка?

— К чему эта злоба? Ты — загадка для меня, Ринальд. Епископ поступил с тобой великодушно, а потому я и верю в его добропорядочность, хотя видела графа только мельком, и то только раз, в день присяги.