Карл Шпиндлер - Царь Сиона

Огромная зала, с четырьмя широкими окнами, пропускавшими много света, отличалась странным убранством. Все картины, собранные здесь прежним владельцем, не щадившим на это издержек, были выброшены. Взамен их на голых стенах прибиты были в разных местах гербы нового царства, изображавшие землю в виде круглого голубого шара с красным крестом между двумя скрещенными мечами, из которых один был золотой, другой серебряный. Эти грубые изображения чередовались с не менее грубо намалеванными изречениями, например: «Ян Лейденский — царь справедливости в новом храме!», «Начало премудрости — страх Божий», «Сила моя в Божьем могуществе». Над самым же входом было начертано золотыми буквами: «Слово стало плотью и в нас воплотилось». С потолка свешивались многочисленные паникадила различных видов и форм, ставшие добычей анабаптистов при расхищении церквей и замков, среди них, на цветных лентах, висели страусовые яйца, а на тяжелой медной цепи — слоновый клык. В самой зале не было мебели и никакой почти утвари. Только в одном конце ее находился небольшой орган со многими трубами, а в середине — нечто вроде аналоя, покрытого ковром, и на нем Библия в бархатном переплете. У стены, на высокой подставке, находились песочные часы. Единственное сиденье в зале представлял собой трон. Он помещался напротив органа, на другом конце залы, и украшен был золотой парчой и перьями. Вошедшие были немало удивлены, обратив глаза к этому трону и найдя его уже кем-то занятым. На почетном седалище расположился и спокойно дремал какой-то человек в одежде с черными, желтыми и зелеными полосами, тесно облегавшей его тело. Послы с трудом могли удержаться от смеха: колпак с длинными ушами и колокольчиками, тихо позванивавшими при каждом наклонении головы спящего, достаточно ясно давал понять, кто именно находился в эту минуту на престоле.

— Царский шут! — воскликнул с гневом Тильбек, бросаясь будить его и не очень нежно толкнув своим жезлом дерзкого подданного царя. — Встанешь ли ты, сонное брюхо? Твое ли это место в этом мире, негодяй?

Шут вскочил, наконец, на ноги, почесал за ухом, потом съежился и заговорил плаксиво:

— Тильбек, Тильбек, брат мой в Израиле, оставь свои наставления! С какой стати ты вздумал колотить меня по спине? Разве я виноват, что волею Господа сегодня так жарко, а здесь, в зале, прохладно и хорошо отдыхать? Зачем кормят бывшего шута так плохо, что его тянет ко сну? Не говорит ли вестфальская пословица: «Скудная пища, плохое пиво, далекий путь»…

Тильбек сердито перебил его:

— Молчи, бродяга, язычник! Не видишь ты этих гостей? Перестань позорить Сион с его прекрасными вратами и медовыми реками!

— Ворот у нас много, друг мой маршал ну, а насчет меда…

Шут состроил насмешливую гримасу и, не окончив своего возражения, обошел гостей, бесцеремонно оглядывая их.

— Знаю я вас всех, еретики! — сказал он с иронией. — Берегите ваши головы, светские и духовные без различия. Зачем пожаловали сюда? Старые люди, а где у вас ум? Я подарю вам, пожалуй, мой колпак.

Так как послы продолжали хранить молчание, шут схватил за рукав каноника фон Бюрена и сказал:

— А ведь этот сюртук моей работы, поп. Ты был одним из лучших моих заказчиков и дольше всех держался бедного мастера Гелькюпера.

Каноник с негодованием повернулся к нему спиной.

Между тем Тильбек, переговорив с караулившим у двери Тиланом и отдав ему соответствующие приказания, сказал, обращаясь к посольству:

— Иду приготовить все для выхода царя. Вы останетесь пока здесь и не должны оставлять залы. А ты, шут, постарайся занять гостей, чтобы они, соскучившись, не стали зевать и не осквернили бы тем жилища царя. Оставляю вас, господа, на очень непродолжительное время, но Господь да поможет вам пока оставить ваши заблуждения.

Менгерсгейм тревожно посмотрел на песочные часы. Каноник и другие советники обменялись шепотом словами:

— Они продержат нас здесь, пока истечет срок охранной грамоты, и тогда горе нам!

— Мой кум, царь, мудр и справедлив, — проговорил Гелькюпер с двусмысленной улыбкой. — Мы лицемерим, только когда это нам нужно.

— Весьма утешительно, — проговорили послы, между тем как Менгерсгейм обратился к Гелькюперу:

— Ты был известен в Мюнстере всегда как плут, и в твоих словах никто не мог отделить правду от лжи — даже, кажется, ты сам…

— Совершенно верно, сударь! — отвечал портной с убеждением. — Я обманывал себя самого еще больше, чем других. Можно видеть это теперь по моему наряду.

И, однако, мой кум — король, а я его шут; он первый здесь, а я последний. Да, сударь, я сам себе наставил длинный нос.

— Быть может, найдутся в Мюнстере еще люди, которые смотрят на вещи так же, как ты? — тихо спросил Менгерсгейм.

— Не знаю.

— Если ты меня не хочешь понять, ты тем самым отталкиваешь от себя счастье снова:

Шут отвечал также тихо:

— Если ты не хочешь понять, что означает мое «не знаю», то ты еще больший глупец, чем был, когда вступил в этот город и попался, как мышь в когти кота… Ты, по-видимому, не знаешь, что в стенах этого дома больше ушей, чем в павлиньем хвосте глаз.

Гелькюпер сильно потряс своими бубенчиками и в то же время склонил ухо, внимательно прислушиваясь к словам старого рыцаря, который продолжал убедительно:

— Тот день, когда епископ вступит снова в этот город, будет началом твоего благополучия, если…

— Говорите скорей! Что я должен сделать, чтобы достигнуть этого благополучия?

— Ведь ты находишься всегда вблизи этого портного, который именует себя царем? Обещай мне только дать знать, если обманщик обнаружит намерение бежать тайно из города, и постарайся в таком случае его задержать.

— Постараюсь. Он, надеюсь, мой добрый хозяин, не уйдет от меня. К тому же…

Шут не успел договорить: в залу вошли два прапорщика во главе отряда стрелков, вооруженных ружьями и самострелами. Они разместили солдат двойными рядами вдоль всей залы до самого престола. В то же время с улицы донеслись звуки приближавшейся музыки, такой же странной, как все, что встретили послы в городе.

— Не хотите ли взглянуть на великолепие, окружающее нашего царя? — спросил Гелькюпер, открывая одно из огромных окон.

Военачальники Сиона шли впереди, покрытые панцирями, но вместо мечей, праздно висевших сбоку, они держали в руках флейты и другие духовые инструменты и извлекали звуки, напоминавшие отчасти духовный псалом, отчасти же пастушескую песнь. Двое из них, замыкавшие отряд, держали в руках струнные инструменты, вроде Давыдовой арфы. За этими воинами-музыкантами следовали четыре советника царя, в одеждах из пурпурной ткани и украшенные тяжелыми цепями в знак почести.

— Слышите, как ржет конь? — воскликнул шут. — В целом Сионе нет другой клячи, более достойной нести на спине царя справедливости.