Карл Шпиндлер - Царь Сиона

Царь нового Иерусалима шествовал гордо на смирном коне, которого вели двое конюхов на длинных, красных поводьях. Конь был весь покрыт коврами и украшениями. Ян сидел на нем с гордой осанкой, опираясь левой рукой на сверкающий меч, а в правой держал драгоценный скипетр, обвитый золотыми цепочками. На нем был ярко-красный камзол, на голубой подкладке, с бархатными отворотами. Верхнее одеяние, скроенное из епископского парадного облачения, падало широкими складами. Царские пальцы издали казались одетыми в золотые перчатки, вблизи же можно было видеть множество колец, производивших этот обман. На груди Яна висела золотая цепь, и на ней — искусное изображение герба Нового Сиона, составленное из драгоценных камней. Голова его увенчана была короной из золота с жемчугами, с такими же зубчиками и дугами. Бархатные башмаки царя перекрещенцев были украшены еще драгоценными шпорами.

У самых стремян его, сверкавших драгоценными камнями, шли мерным шагом двое юношей необыкновенной красоты, в шелковой одежде. Один из них нес обнаженный, поднятый вверх меч, другой, грустный и задумчивый, — раскрытую Библию.

— Этот юноша с золотистыми волосами, что идет, опустив глаза в землю… Святой Михаил!.. Разве это не…

Слова замерли на устах каноника. Менгерсгейм, также взволнованный, спросил за него, угадывая его мысль:

— Этот юноша — Христоф Вальдек, не правда ли? Гелькюпер подтвердил догадку и прибавил:

— Можете убедиться теперь, как велико милосердие нашего царя. Юноша этот был на краю могилы, его должны были казнить. Но кум взял его к себе в качестве оруженосца и церковного служки.

Возле царя ехали также верхами Книппердоллинг, комендант города и ближайший апостол пророка, и Крехтинг, казначей. Оба они были на вороных конях, покрытых серебряной сбруей. По обеим сторонам царя и его ближайших спутников шли четырнадцать блестяще наряженных телохранителей, с огромными копьями. Личный секретарь короля и Роттман, оратор его, открывали прикрытие. За ними следовал меченосец Ниланд, в зеленом, шитом золотом одеянии, окруженный своими людьми в красном, вооруженными топорами. Целая толпа дворцовых слуг, скороходов и прочих замыкала шествие.

На горе Сионе — так называлась теперь соборная площадь — процессия еще разрослась. Двенадцать человек, имевших наполовину воинский вид, встретили царя глубокими поклонами. Двенадцать других лиц жалкого вида, в разодранных одеждах, босых, с непокрытыми головами, с развевающимися длинными волосами и бородами, стояли перед царем и принялись производить какие-то знаки и странные движения.

— Вы видите перед собой старейшин израильского народа, — пояснял Гелькюпер. — Это будущие правители всех стран земли. Во главе их двое — Дузентшуер и Петер Блуст. На их обязанности лежит благословлять царя, когда он выходит творить всенародный суд и когда возвращается к себе во дворец, и при этом пророчествовать то, что им внушит Дух… У вас чересчур разборчивый вкус, господа языческие посланники. Если вам неприятно лицезреть эти почтенные лица, то сейчас увидите кое-что получше. Потрудитесь взглянуть на те ворота, что отворяются на площадь. В этом доме некогда жил управитель епископского дворца. Да поможет ему Господь на том свете с легкостью переносить адское пламя! Он был, для еретика, довольно-таки честный человек, а мне приходился, увы, тестем… Ах, если бы он видел, что творится теперь в его доме! Там живут царицы.

В эту минуту шестнадцать прекрасных женских фигур, в роскошных нарядах, оставили свои внутренние покои для встречи царя. Дивара, шедшая впереди, и последняя, Елизавета Вандтшерер, вдова Гардервика, затмевали всех спутниц красотой и осанкой. Сопровождаемые телохранителями в зеленых и коричневых одеждах, а также своими прислужницами (первая царица имела свой собственный штат), они окружили сошедшего с коня царя и повели его во дворец, точно в балетной картине. В то же время на ступенях лестницы зазвучали трубы и арфы. Затем скороходы поспешили раскрыть все двери — и царь вступил в залу со всей своей свитой. Словно опасаясь чьего-либо нападения здесь, в среде охраняющих его людей, он с необыкновенной поспешностью проследовал к престолу.

На несколько мгновений произошло замешательство в толпе, наполнившей залу. Потом, по приказанию Тильбека и фон Вулена, толпа раздвинулась, стрелки очистили проход и сопровождавшие пророка солдаты удалились. На престоле между тем все было устроено, как на сцене. Ян находился теперь на своем месте, имея величественный вид. По правую руку от него стояли высшие лица и военачальники, по левую — царицы. Позади него сверкали копья стражи и выделялись бледные лица пророков. На ступенях трона сидели юноши с мечами и Библией. Второй из них имел грустный, подавленный вид, и лицо его покрылось краской стыда, когда он увидел перед собой отцовских послов.

— Чего хотят эти люди, которым мы разрешили пропуск, хотя они не заслуживают милостивого расположения? — спросил царь, и глаза его выразили тревогу и ожидание, а лицо оставалось бледным и вытянутым.

Тильбек подвел старого рыцаря к престолу. Все прочие послы оставались в ожидании на своих местах, окруженные придворными чинами и слугами, следившими за каждым их движением. Менгерсгейм выпрямился и спокойно проговорил:

— Наш повелитель, епископ, послал нас к гражданам города Мюнстера; мы не ждали, что нам придется вести переговоры с тем, кто здесь теперь перед нами. Мы протестуем против такого нарушения нашего права, которое оговорено в пропускном листе.

Царь ответил, с минуту помолчав:

— Кто держит в руках власть, тот создает сам право. Кто не в состоянии защитить своих прав, тот имеет их только в воображении. В нашем царском сане и в лице наших советников и сановников вы имеете перед собой сенат Сиона. Передайте нам ваше поручение или отряхните прах от ног ваших. Мы не можем допустить вас произносить еретические речи на площади и возбуждать народ.

Менгерсгейм бросил вопросительный взгляд на своих спутников.

— Perge! — воскликнул нетерпеливый каноник. Царь, желая показать свою ученость, произнес, смеясь:

— Perge, mi pater, et in fide persiste salvus! [48] Продолжай, отец мой, и безопасно упорствуй в вере! Льстецы Нового Иерусалима склонили головы и стали шептаться, стараясь выразить удивление перед познаниями своего царя. Старый рыцарь, с трудом сдерживавший свое негодование, продолжал:

— Наш государь-епископ, как ни жестоко оскорблен в своем княжеском достоинстве, однако все еще не перешел границ милосердия. Он добр, как настоящий духовный пастырь. Не требуя жизни заблудшего, он с растерзанным сердцем отца простирает снова и в последний раз руку для примирения. В ваших старинных преданиях говорится, что основатели цветущего некогда Мюнстера назвали его сначала Миланом, в воспоминание о богатых равнинах Ломбардии, откуда они пришли. Точно также будущие поколения будут передавать из уст в уста о грозном разрушении Мюнстера, — города, который и начал, и кончил, как Милан: ведь император Фридрих велел сравнять Милан с землей, засыпать ее солью и взборонить. Не допустите этим ужасам совершиться, откажитесь от ваших заблуждений! Епископ дарует вам жизнь, прощает все и готов все забыть, если вы сами распустите весь собранный здесь военный сброд и без оружия оставите город, передав его в руки законного властителя. Все вы получите свободный пропуск; а кто искренне раскается и захочет остаться, тот будет принят как блудный сын. Не забудьте, что предложение наше имеет еще большую цену в настоящую минуту, когда вами только что была подослана женщина, покушавшаяся на жизнь епископа. Вам дается день для восстановления порядка в этих стенах, — ни часа более. Если же вы откажетесь принять предложение и пощаду епископа, то знайте, что он огнем и мечом проложит себе путь в Мюнстер: и тогда ни один из тех, кто окажет сопротивление, не останется в живых, а зачинщики смут будут преданы мучительнейшей казни.