Василий Балябин - Забайкальцы. Книга 4.

— Мишатка, ну! Вот опять отворот чернеет, куда тут?

Мальчик, очнувшись, таращит глаза в темноту, зевая, показывает рукой: прямо.

— И долго так ехать?

— Ехать-то? Аж до самого камню.

— До какого камню? Да не спи ты, говори толком. Што это за камень, спрашиваю?

— Камень-то? Сопка такая каменистая, скала.

— Та-ак.

— Вот как доедем до нее, в энту сторону отворот будет, — мальчик рукавом полушубка показывает налево, — там наши пашпи, на елане. — И снова засыпает, привалясь головой к облучине.

В это утро хозяйка не слышала, как Ермоха разбудил Мишку, спавшего на лавке в горнице, как они запрягали лошадей и уехали на пашню. Проснулась она на рассвете и, накинув на плечи старенькую, ватную куртку, вышла на крыльцо. Светало, пели вторые петухи, телег в ограде не было, лишь следы колес и копыт темнели на заиндевелом песке и пожухлой травке-чушатнике.

— Раненько поднялись мужики наши, поеживаясь от утреннего холодка и довольно улыбаясь, вслух сказала хозяйка. — Пойти затопить печь да квашню примесить, приедут скоро.

Она с вечера завела небольшую квашонку из гречневой муки, чтоб к завтраку напечь и угостить работников колобами со сметаной.

Со снопами Ермоха приехал на восходе солнца. Развязав первый воз, сняв с него бастрик, принялся обосновывать первую кладь. Делал он это обстоятельно, по-хозяйски, ровно, как по линейке, укладывал ряды снопов, прихлопывал их с гузна рукавицей. Снопы ему на кладь, ловко орудуя вилами, подавала сама хозяйка. Все это утро лицо ее светилось радостью, розовело на скулах, все ее радовало: и этот удивительный, невесть откуда появившийся старик, да еще и со своими лошадьми в придачу, и тяжелые снопы пшеницы.

"Пуда по два с суслону сыпапет ноне пшеница", думает она про себя, счастливо улыбаясь, и сноп за снопом кидает на кладь Ермохе.

Однако и в это такое радостное утро нет-нет да и взгрустнется хозяйке, и улыбчивые глаза ее тускнеют при мысли о том, что радость эта недолговечна, ведь вот поможет ей этот добряк вывезти хлеб с полей и уедет, снова останутся они одни-одинешеньки! А впереди зима, справится ли Мишка с мужской работой в зимние морозы! Усилием воли она гонит от себя черные мысли, старается думать о другом. "Ничего-о, люди-то хуже меня живут, да живут, а мы-то ишо слава богу, и хлеб у нас свой, вот вывезем его, а там опять — мир не без добрых людей, а к весне-то, может, Петро вернется, не век же она тянуться будет, война эта, трижды клятая". И снова светлеет лицом и кидает снопы на кладь.

Разгрузив телеги, хозяйка поспешила в дом помочь свекрови готовить завтрак. А там уже и самовар шумит на столе, и колобов напекла бабушка, разрумяненная жаром топившейся печки.

— Ну, маменька, теперь и у нас как у добрых людей, — стряхивая с платка пшеничные остья и поправляя волосы, делилась Михайловна своей радостью со свекровью. — Кладь-то уж выше прясла! А уложена-то, посмотрела бы ты, как браво. Ох и дядя Ермоха! Умелец он.

— Это господь его прислал к нам, не иначе, — вздохнула старушка, фартуком вытирая потное лицо, — узрел он, милостивец, слезы наши да молитвы сиротские, вот и прислал. Ты бы хоть обстирала его, рубаха-то на ем с грязи сломилась.

Невестка и ответить не успела, в избу входили "мужики" — Ермоха и Мишка, не менее матери радехонький, что и он уже работник всамделишный. И вот вся семья за завтраком. Макая горячим колобом в сметану, Ермоха одобрительно кивнул:

— Спасибо, хозяюшки, уважили работников! Страсть люблю колоба!

— Кушай, батюшка, кушай на здоровье, — старушка придвигала к нему поближе миску со сметаной, подливала чаю.

Ермоха даже вспотел от обильного, горячего угощения, однако о деле не забывал и, вытирая кушаком потное лицо, напомнил Мишке:

— Ты, Миша, коней-то сгоняй на речку, напои да сенца им подкинь. А я ишо почаюю.

Покончив с чаепитием, Ермоха достал из кармана кисет, но, прежде чем закурить, спросил:

— Грешен человек, балуюсь табаком, привык. Как оно у вас, можно ли?

— Кури, батюшка, кури, — махнула рукой бабушка, — сынок-то мой, где он теперь, господь его знает, тоже курильщик. Бывало, соберутся к нам друзья его, накурят, не продохнуть! Даже и зимой дверь открывать приходилось из-за дыму ихнего.

— Сегодня ишо раза два съездим по снопы, — закурив, попыхивая дымом, заговорил Ермоха, — а завтра разок съездим, и больше уж не придется.

Хозяйка, чуть не выронив стакан из дрогнувшей руки, молча, с тревогой во взгляде уставилась на старика.

— Не придется, — продолжал Ермоха, не замечая встревоженного вида хозяйки, и еще более напугал ее вопросом: —С хлебом-то как живете? Есть мука-то намолотая?

"Уезжать собрался, плату потребует", — ужаснулась хозяйка, глаз не сводя со старика; еле выговорила изменившимся, робким голосом:

— Мешок… один есть пшеницы, да муки квашни на две.

— Тогда так мы сделаем: три воза уложим в кладь, а четвертый измолотим, чтобы мешка четыре добыть и смолоть, пока водяные мельницы не стали. А то как вы зимой-то будете с молотьем?

У хозяйки отлегло от сердца, ослабевшие руки опустились на колени, лицо ее медленно наливалось краской.

— Ты чего это, Маша? — забеспокоилась свекровь, заметив, что с невесткой что-то неладно.

— Ничего, маменька, сердце чегой-то кольнуло, пройдет.

— А может, это из-за курева моего, — всполошился Ермоха, выколачивая трубку над лоханью.

— Нет, нет, дядя Ермоха, — заулыбалась хозяйка, — не от курева. Спасибо, что все так хорошо обдумал, определил! Мне бы такое и в голову не пришло, спасибо!

— Не стоит. А пшеницу, когда намолотим, и ту, какая есть у вас, высушить надо, истолочь, и смелем ее на водяной. Вот оно и ладно будет.

Так и зажил Ермоха в чужом селе, у чужих людей на положении не то работника, не то хозяина. Новость эта, как водится, облетела все село, и бабы, собираясь на завалинках, чесали языки по этому поводу.

— Марья-то Никулькова, слыхали?

— Ой, не говори, сватья, приголубила старика какого-то приезжего.

— Какова тихоня, ай-я-яй!

— Хо, знаем мы эту тихоню! Правду говорят, что в тихих озерах черти-то и водятся.

— Вчера его видела, со снопами ехал. Ничего старик, ядреный!

— А может, она наняла его на время, с кладевом управиться?

— А на какие шиши? Не-ет, чего уж там, согрешила Марья, дело ясное.

По-другому отнеслись к Ермохе мужики, многие из них познакомились с ним на работе, стали заходить вечерами к Никульковым, отводить душу в разговорах с чудаковатым стариком.

А война после богдатского боя как будто пошла на убыль, не стало слышно грохота далекой и близкой орудийной пальбы, домой возвращались коневозчики, в село потянулись с полей вереницы возов со снопами, на гумнах множились золотистые клади. Управившись со скирдовкой и смолов на водяной мельнице четыре мешка пшеницы, Ермоха стал готовиться к отъезду, но решил еще помочь хозяевам обмолотить гречиху. После того как за неполных два дня управились с молотьбой, вновь загрустила хозяйка дома, уже не радуют ее и высокие клади снопов на гумне, и большой ворох намолоченной гречихи, возле которого деловито похаживал Ермоха с лопатой в руках, приглаживая его, подправлял, словно готовился оставить его в этаком виде на всю зиму.