Василий Балябин - Забайкальцы. Книга 4.

— Здравствуй, Ермошенька, здравствуй, — приветливо улыбаясь, он придвинул работнику табуретку, — садись да расскажи, как поездил. Все ли в добром здоровье, где так долго пропадал?

— Угнали далеко и не отпускали долго, вот и задержался.

Продолжая стоять, Ермоха мельком оглянул просторную кухню, где так редко приходилось ему бывать. В окно он увидел дворы, коней в них, сеновал, гумно, где уже шла молотьба, людей отсюда не видно, лишь березовые колотушки молотил часто мелькают из-за высокого забора. Туда, на гумно, так и потянуло Ермоху, ему куда приятнее было бы бить увесистым молотилом по просохшим валкам гречихи, чем по такому серьезному делу разговаривать с хозяином. И только забота о детях Насти толкала его на это.

— Кони-то как? — оглаживая бороду, допытывался хозяин.

— Ничего. Двух коней забрали у меня, Рыжка да Гнедка большого.

— Рыжка! — Изобразив на лице ужас, Саввич хлопнул себя руками по коленям. — Ай-я-яй, как же оно случилось?

— Известно как, взяли, и все, а взамен своих отдали.

— Ах ты, батюшки, горе-то какое! Вить Рыжка потерять — урон невозместимый! Первый был на всю станицу!

— Ничего-о, взамен его савраску отдал красногвардеец, не хуже Рыжка-то будет!

— Не-ет, уж такого Рыжка…

Ермохе не терпелось заговорить о детях, о Насте, но хозяин продолжал изливать свою горечь. Наконец по нетерпеливым движениям батрака он догадался, зачем пожаловал к нему старик, и сам заговорил о Насте:

— А тут ишо напасть, Ермошенька. Правду говорят, что "беда в одиночку не ходит". Настасью нашу забрали антихристы проклятые! Да ты садись, чайку с нами откушай, колобов горяченьких, садись!

— Спасибо, не хочу. О Насте слышал, за-ради этого и пришел, спросить хочу: как же случилось-то? Пошто не выручил ее, не заступился?

— Да как же выручишь-то? Ходил к начальнику ихнему, упрашивал, в ногах валялся, да где там, и слушать не хотят! Самого-то меня чуть не забрали. В тот же день их и тово… увезли куда-то. Не знаю куда.

— Ох, хозяин, грех ты принял на душу великий! Да што уж и говорить теперь об этом, — не веря ни единому слову Саввы Саввича, Ермоха шумно вздохнул, махнул рукой жестом полного отчаяния. — Настю уж не вернешь теперь, а вот дети ее остались, — с ними как быть?

— Дети? — пожал плечами Савва. — Что ж, детей будем тово… ростить их, вить они же нам не чужие.

— Вот што, хозяева, — Ермоха, не замечая, что шапку свою уронил на пол, просительно прижал руки к сердцу, — просить хочу вас обоих, тебя, Савва Саввич, и Овдотью Макаровну, отдайте их мне!

— Тебе… отдать? То есть как это отдать? — уставившись на работника изумленным взглядом, Савва уперся спиной к стене, лицо его, уши, лысина все больше наливались багрянцем, — Да вить это то-то-во… позор на всю станицу! А люди-то што скажут? Да и куда ты с ними, куда? Хоть бы угол-то свой имел, сам-то в чужих людях всю жизнь, а тоже мне.

Кровь бросилась Ермохе в лицо, он выпрямился, опустил руки, в позе его и в выражении лица не было уже и тени просительной униженности, лишь лютая злоба отобразилась в прищуренных глазах старого работника, близко над переносицей сошлись мохнатые, седые брови.

— Это уж мое дело, куда я их дену, — сказал он, сверля хозяина взглядом. — Найдется куда! К дедушке ихнему отвезу, отцу Настиному! А в людях-то я живу не из милости, горбом своим расплачиваюсь за фатеру твою!

— Да я же не в обиду тебе, Ермошенька, — вновь залебезил Саввич, — для тебя же стараюсь, штобы тово… не хлопотно тебе было.

— Не надо, Ермолай Степанович, не надо, — взмолилась Макаровна, — чего же их увозить от нас? Рази мы злодеи какие? У меня за них, как Настасью-то забрали, все сердце выболело! А чем же им у нас худо? Егорушка вон в школу нынче пошел, грамотеем будет, рази плохо? Наташа растет здоровенькая, десятый месяц идет ей, да я на нее ветру дунуть не дам, а ты увозить их намерился, да ишо и по морозу!

Слова Макаровны и тон, каким они были сказаны, подействовали на Ермоху охлаждающе, гнев его прошел, и хотя он продолжал настаивать на своем, но говорил уже другим голосом:

— Не беспокойся, Макаровна, езды тут немного. Мигом домчу, в шубу их укутаю. Добром прошу, отдайте.

Кончилось тем, что Савва Саввич пообещал посоветоваться с Семеном и тогда уже сказать окончательно.

Вопрос разрешился в тот же вечер самым неожиданным образом: уединившись с Семеном в горнице, Савва сообщил сыну об утреннем разговоре с Ермохой и о своем нежелании отдать старику детей.

— Э-э, — морщась, как от зубной боли, отмахнулся Семен, — пусть везет, раз просит.

— То ись как же то так, Семушка? — у Саввы в глазах зарябило от удивления, правая рука машинально потянулась к бороде. — Нехорошо вить будет, и от людей, тово… совестно, разговоры всякие.

— Подумаешь, разговоры. Пусть болтают, кому делать нечего. Отдавай, не припятствуй. — И, поднявшись с кресла, сын пошел из горницы. У двери он задержался на миг, сказал: — С глаз долой, из сердца вон, понятно? — И вышел.

— Мда-а, — глядя вслед сыну, Савва Саввич сокрушенно покачал головой, вспомнив при этом, что Семен никогда не брал нареченного сына на руки, не было случая, чтобы он приласкал мальчика, поговорил с ним, и ребенок, детским сердцем чуя неприязнь эту, избегал его, — не любит Сема мальчишку, не любит! Да оно и понятно, шибко уж оно, тово… похож на того шельмеца, Егорку.

Три дня спустя утром, едва рассвело, Ермоха на паре лошадей выехал из села. Выпавший накануне снег уже промяли, поэтому ехали зимником посредине пади. Лошади машистой рысью легко мчали тяжело нагруженную кошевку. За спиной Ермохи, на мешках с мукой, сидела тепло одетая бабка Василиса Лукьяновна с детьми Насти. На коленях у бабки укутанная одеялом спит маленькая Наташка, старушка прикрыла ее сверху еще и полой яманьей дохи. Рядом с бабкой Егорка в новенькой шубейке, ноги в унтах укрыты потником. Разрумяненный утренним морозцем, мальчик радехонек, что едет к новой бабушке, о которой он слышал от Ермохи, но еще не видел ее. Ему никак не сидится на месте, блестя глазенками, он то и дело тормошит бабку за рукав:

— Бабушка, гляди-ка, во-он мужик едет, а коней-то у него один, два, три, четыре! Это он куда же поехал?

— А бог его знает, за сеном небось!

— Бабушка, следы на снегу. Это кто пробежал, волк?

— Не-ет, зайчик это.

— А вон ишо следы…

Покрикивая на лошадей, Ермоха посмеивался в заиндевевшую бороду, слыша детскую болтовню. Радуясь, что все произошло именно так, как ему хотелось, Ермоха от души жалел Макаровну, вспоминая, как она плакала сегодня утром, передавая бабке Василисе Наташку! Савва Саввич насилу оттащил ее от саней, когда Ермоха тронул со двора. К радости Ермохи примешивалось еще и чувство удивления поведением хозяина: мало того, что он так неожиданно для старого батрака согласился отдать ему Настиных детей, он еще и продуктами их снабдил! В кошеве у Ермохи лежали два мешка муки пшеничной, полмешка крупы гречневой, туесок с маслом и мясо… целиком баранья туша! Да еще и Матрена, тайком от хозяев, понасовала чего-то в мешок с крупой!