Лейла Элораби Салем - Григорий Отрепьев

Адам пристально взглянул на собравшийся совет и произнес:

– Ну, что вы думаете об этом?

Тут же началось оживление. Юноша стоял в нерешительности, не зная, чего ожидать далее: славу и признание, либо плаху на Красной площади.

– Нужно все еще хорошо обдумать и решить уже при дворе короля, – предложил один из панов, молодой мужчина с красивым смуглым лицом.

– А я считаю, что необходимо решить заранее, дабы предстать нашему государю Сигизмунду истинного претендента на русский трон, – возразил ему другой пан.

Начались споры. Григорий стоял перед собравшимися, в волнении заламывая себе кисти рук. Внутри его всего трясло, что ему стало нестерпимо холодно.

– Господа, довольно! – громко проговорил Адам и, обернувшись к молодому человеку, сказал. – Иди, царевич Димитрий, пока отдохни, а мы здесь все окончательно решим.

Когда тот удалился, прикрыв за собой тяжелую, обитую позолотой, дверь, пан снова уставился на собравшийся и спросил:

– Ну, что вы думаете о нашем «господарчике»? Хорош, как вы считаете?

– Не сомненно! – ответил один пожилой пан, одетый погаче остальных. – Человек, представившийся царевичем, умен, образован, знает языки, красив собой и статен. Кто бы он ни был: настоящий сын Ивана Грозного или самозванный холоп, для нас важно иметь такого человека на московском престоле, дабы в конечном счете заиметь те земли, которые по праву должны принадлежать нам.

– И не только в этом, господа, стоит вопрос, – вставил слово иезуит Константис, и все молча взглянули на него, – нужно знать, что московиты являются еретиками и схизматиками, дикарями, позабывшие Слово Божье. Мне, как святому отцу, нужно печься о заблудших душах и указывать им истинный путь к Богу, который возможен только в нашей святой церкви. Я уже давно общаюсь с царевичем Димитрием и хочу сообщить, что молодой человек склонен принять католичество, недаром он читает Библию, которую я привез из Ватикана.

– Ну-ну, отец, не забывайся! – одернул его пан Адам, сам ревностный православный. – Ты здесь только что оскорбил меня, назвав схизматиком, а сам при этом живешь в моем доме и ешь с моего стола.

Отец Константис из под лобья взглянул на него, готовый испепелить его, но сдержался и ответил:

– Я не оскорблял тебя, сын мой. И я знаю твою веру и как ты к ней относишься. Но в моих интересах помочь русакам, этим диким безбожным варварам, войти в лоно истинного Бога, познать Его.

– Этот царевич тоже русак, – заметил с усмешкой молодой пан, – по-твоему, отец, он дикарь и безбожник?

– Нет, он нет. Вот потому я и готов поддержать его начало и благословить на трон, дабы вся Русь стала католической.

– Похвальное решение, – проговорил Адам, – я понял тебя, святой отец. Ты за царевича и его поддержку. Но я хочу спросить еще раз остальных собравшихся на этот совет: готовы ли вы поддержать Димитрия или нет?

Один за одним паны ответили положительно, посоветовав после принятия решения ехать с претендентом на престол в Краков, к самому королю Сигизмунду III.

В ноябре 1603 года из Кракова пришло ответное письмо Адаму Вишневецкому, который после аудиенции с папским нунцием Рангони, изъявил желание лично встретиться с московитянином, дабы удостовериться лично в его подлинном царском происхождении. Но не все в Польше были рады такому «господарчику», как стали называть Отрепьева. Против мнимого царевича выступили политики и военачальники как Ян Замойский, Константин Острожский, знавший раннее других беглого монаха, Карл Ходкевич и воевода Збаражский. Король решил не торопиться с принятием решения, но ему было так интересно хоть раз взглянуть на московского царевича, что он, вопреки всем, назначил дату аудиенции.

Собираясь в путь, который должен окончательно и навсегда решить его дальнейшую судьбу, Григорий изъявил желание проститься со всеми, понимая, что больше никогда их не увидит. Он быстрым шагом прошел на кухню, где столпилась вся челядь. Кто мог предположить, что некогда молодой холоп окажется никто иным, как самим царевичем? Слуги, что раньше потешались и смеялись за его спиной, теперь склонились в глубоком поклоне, словно он уже занял родительский престол. Коротко поздоровавшись с ними, Григорий подошел к той, которая одна любила его. Анна попыталась тоже как и остальные поклониться ему, но молодой человек приподнял ее лицо за подбородок и прошептал:

– Не надо церемоний, любимая. Для меня ты навсегда останешься госпожой моего сердца.

– Ты уезжаешь, покидаешь меня, – ответила девушка и слезы разом брызгнули из ее глаз.

– Не плачь, любовь моя, не плачь! Все будет хорошо, вот увидишь. Однажды я вернусь за тобой и нашим сыном, – он слегка прикоснулся к ее округлившемуся животу и погладил его, – и заберу вас. А если Бог пошлет мне победу над Годуновым, ты станешь не только моей царицей, но и царицей всей Руси! Миллионы будут падать ниц перед тобой, ты узнаешь почет и богатство.

– Для меня ты и так победитель, мой… Димитрий, – она чуть запнулась на имени.

– Называй меня так, как ты привыкла. Лишь для тебя одной я останусь Григорием.

– Я буду ждать тебя, мой ненаглядный.

Молодой человек наклонился и поцеловал Анну в губы. На прощание он пообещал как можно скорее вернуться за ней, понимая, что это была еще одна ложь. Так он ушел, оставив ее со своей мечтой да ребенком, который должен был вот-вот родиться.

Смирной-Отрепьев мирно покачивался в седле. Его донимал сон. Голова стрельца то и дело кренилась в сторону и тогда он резко просыпался, потирал глаза и следовал дальше, нахлестая коня. Вот уже несколько дней дядя Григория ехал через леса, пробираясь к границе Литвы. В его седельной суме было припрятано царское письмо, в котором Борис Годунов разоблачает мнимого царевича, рассказывая в подробностях события в Угличе и называя нового претендента на московский престол «Расстригой» и «Юшкой Отрепьевым». Для пущего доказательства царь приказал Смирному отправиться в дальний в путь в Речь Посполитую, дабы встретиться с племянником и увезти его обратно домой.

Смирной-Отрепьев видел, как устал конь. Сделав привал на опушке леса, он стреножил коня и развел огонь, дабы согреться холодной осенней ночью.

Ветер усилился. Кроны высоких сосен покачивались под порывом, отчего становились похожими на страшных чудовищ из сказок. Над головой пролетела сова, должно быть, за добычей. Потом снова стало тихо, лишь треск горевшего костра раздавался в этом безлюдном месте.

Поеживаясь от холода, Смирной подержал руки над огнем и только затем принялся за еду. Немного перекусив, мужчина подпер подбородок ладонями и, глядя на яркое пламя, подумал: «Зачем я все это делаю? Почему так легко согласился на требование царя? Неужто я сам поклялся тогда десять лет назад Варваре, жене моего покойного брата, что их дети и мои тоже. Как, как мне решиться взглянуть в глаза родному племяннику, потрясывая правдой, что сокрыта в том письме Годунова? Что потом я скажу Варваре, когда Гришу повесят по приказу государя на Лобном месте? А казнь неминуема, ибо он считается государственным преступником. Что мне делать? Что мне делать, если Гриша умрет?»