Галина Романова - Иван Берладник. Изгой

Боярин Андрей как раз в это время отдыхал в шатре, поставленном на корме ладьи, но выскочил и бросился к борту.

- Где лесной человек? - тряхнул за плечо дозорного.

- Там, - парень ткнул пальцем в тростник у берега. - Стоял в самой воде, глазищами зыркал. А после исчез, будто растаял…

- Дурак, - боярин ткнул его кулаком в лоб. - Откуда здесь лесному человеку взяться?

- Вот и я думаю, - потирая лоб, ответил парень, - лесовик, он в реку не зайдёт - он водяного старика страшится… Знать, не лесной это был человек…

- А какой? Водяной? - сердито усмехнулся боярин. - Ну так гляди в воду зорче - стерегись, чтоб водяной тебя не уволок…

Парень с опаской глянул на воду и перекрестился. Боярин, конечно, может насмехаться, а только он всё равно видел человека. Белым днём только простые люди являются, а не мороки!…

Иван ничего этого не видел и не слышал. Он полулежал в тесной клети на мокрых досках, дыша спёртым воздухом, в котором смешались запахи кожи, сырого дерева, дёгтя, воска, прелых кож и человечьих нечистот. Ладья была не купеческая, где в таких клетях хранят добро и потому следят за чистотой и порядком. Сюда сваливали дорожный припас в кожаных промасленных мешках или дубовых бочках. Две бочки и сейчас стояли, ограничивая и без того малое пространство. Встать можно было лишь на колени - чтоб распрямиться, нужно было освободить руки, а цепи тянули вниз, к железной чушке. Да и не больно-то постоишь в качающемся трюме.

Заместо постели узнику бросили мешковину - ею он укрывался, потому как осенью ночи уже холодные. От реки тянуло сыростью. Уже на другой день пути у Ивана промокла одёжа, и ночью он дрожал, борясь с холодом. Над головой весь день скрипели в уключинах весла, слышалось шарканье ног, приглушённый говор людей. Сидевшие на вёслах переговаривались мало и неохотно - надо было спешить и времени на беседы не оставалось. Иногда лишь тянули долгую заунывную песню, под которую споро было работать. Под мерный плеск весел и заунывные песни Иван то дремал, то просто лежал, уставясь взглядом в светлые щели в палубе, через которые к нему попадал свет. Иногда их закрывали чьи-то ноги - он не замечал ничего. Забыться, проникнуться безразличием к своей судьбе мешали нрав и молодость. По обрывкам разговоров он угадал, что его везут в Киев. Там князь Юрий Владимирич, которому он верно служил. И, хотя Иван лучше кого бы то ни было знал, как мстительны бывают порой князья, как долга у них память равно на добро и на зло, тешил себя надеждой, что всё ещё образуется. Даже если это правда и сам Юрий Долгорукий приказал посадить его в цепи, есть ещё княгиня, за сыном которой он доглядал. Есть его дружина - не может такого быть, чтоб берладники как один покинули своего князя. Он успел заметить ещё там, в Кидекше, как пятеро взятых с собой парней бросились отбивать его. Двоих порубили сразу, трое других отступили. Но может хоть один из троих спасся и предупредил остальных. А значит, надо ждать и верить.

Человек надеется, пока живёт. Даже когда его уже тащат на казнь, он всё равно верит, что вот-вот князь сменит гнев на милость. И даже когда уже палач занёс топор - всё равно ждёт, что вот-вот раздастся окрик и казнь остановят. Так и Иван - ждал и надеялся. И был готов терпеть и сырость, и затхлый воздух, и скудную пищу, и холод, и натирающее запястья железо. Его везут в Киев - значит, в Киеве всё и решится.

Ночами он почти не спал. Однажды на третьей или четвёртой ночёвке - после того, как дозорный углядел «лесного человека» в кустах, - была поднята тревога. Задремавший было Иван приподнялся на локтях - в трюме темно, хоть глаз коли, и он мог лишь по голосам догадываться, что дозорные заметили врага.

Был короткий ночной бой. Несколько раз мелькнул свет факелов. Потом по палубе над головой простучали тяжёлые быстрые шаги, прямо над головой зазвенели мечи и чьё-то тело рухнуло в воду. За ним послышалось ещё два или три всплеска, слившиеся в один. А малое время спустя, когда ещё не стих шум, со скрипом откинули крышку. Яркий свет факела ткнулся в лицо Ивану. Он вскинул руку, загораживая глаза.

- Сидит, - промолвил голос того самого боярина, что пленил его. - Добро… Никому не спать, оружия не снимать.

Крышку захлопнули.

Вскоре ладьи пристали к берегу в неурочное время. И, судя по говору многих голосов, пристали не к пустому берегу. Владимир проплывали несколько дней назад, и Иван удивился. Удивление его достигло предела, когда час спустя после остановки крышку откинули снова, и к нему спустились двое ратников.

- А ну, выходь!

- Уже Киев? - осторожно спросил Иван.

- Поболтай языком, - оборвал его один. - Торопись. Боярин велел.

Помогли вылезти, и Иван покачнулся, вдыхая отвычный свежий воздух. Пахло рекой, но не речной сыростью, а свежестью и рыбой. С высокого берега долетали запахи травы и человечьего жилья - на холме над рекой стояла деревня. Навстречу ладьям уже спускалось несколько подвод. Мужики-возницы с любопытством смотрели на закованного в цепи человека, не ведая, кто перед ними. Только по богатому, хоть и мокрому и местами грязному платью они могли догадаться, что важная птица.

Не дав размять ноги, Ивана погрузили на подводу, ратники пошли по бокам и, бросив ладьи, дружина двинулась вглубь московских дремучих лесов от Клязьмы до Москвы-реки.

Остановка в лесу принесла воеводе новые тревоги. Лес - это не река, здесь не пристанешь к дальнему берегу, спасаясь от идущих вдоль течения находников, не найдёшь островок или отмель, чтобы в безопасности переждать время, не уйдёшь на середину от метких стрел. Да и засаду устроить легче лёгкого. Лошадей из подводы выпрягли, но Ивана с неё не сняли, не трое - десять дружинников стояли вокруг, не снимая оружия. Да и прочие были настороже - боярин приказал развести костры кольцом, чтобы осветить поляну и сам не спал полночи, сторожа. Своего слугу Никиту усадил на подводу, и булгарин сидел, сгорбившись, рядом с Иваном, касаясь рукой сабли. Напасть на него было невозможно - чтобы пленник невзначай не попытался бежать, его ещё и связали, а рот заткнули тряпкой. Булгарин промолвил, закрепляя за затылке узел:

- Будешь молчать - будешь живой. Слово скажешь - в землю ляжешь.

От верёвок ныли запястья, тряпка во рту пропиталась слюной. Терпя, чтобы не задохнуться, Иван боролся с дремотой и пялил глаза в темноту.

И дождался. На дальнем конце поляны заметались какие-то тени. Послышался сдавленный крик, шорох в кустах, когда в заросли отволокли тело. Иван встрепенулся. Сон слетел, как не бывало, но в этот миг над поляной пронёсся отчаянный крик, и ратники тут же повскакали.

Иван рванулся, забыв о цепях и верёвке. Если бы он мог хотя бы криком подать знак!… Но булгарин был тут как тут. Он навалился всей тяжестью, приставив нож к горлу: