Галина Романова - Иван Берладник. Изгой

Дворский встретил на пороге, услужливо распахнул дверь и, провожая боярина в покои, осторожно промолвил:

- Нонче приехали до тебя какие-то люди. Сказывают, ты на улице встретил и велел сюда ехать.

Что за люди - Шварну было всё равно. Он только бросил равнодушно:

- Ежели я велел - пущай ждут. В молодечной.

О нежданных гостях вспомнил только на другое утро, когда дворский осмелился напомнить о засидевшихся незнакомцах. Недовольно морщась, велел позвать их в сени, где и встретил, развалясь. Лицо переднего показалось знакомым.

- Звал ты нас к себе, боярин? - спросил Мирон.

- Звал, - Шварн окинул гостя долгим взором. Вчера показался он ему разбитным парнем, что вежества не ведает, а сейчас видел, что стоит перед ним середович не мужик.

- Кто ты и откудова будешь?

Мирон назвался, не преминув сказать, что в родном Звенигороде был боярином, но судьба лишила его дома и семьи.

- Мог бы я бросить своего князя да воротиться к жене и сынам, - добавил он, - да только сил нет. Ему я от чистой души присягал. Что это будет, если клятву нарушу?

Шварн насупился. Прочие бояре клятвами играли, как скоморохи на пирах потешными булавами. Целовали крест Игорю и Святославу Ольжичам - и тут же звали на стол Изяслава Мстиславича. И даже те, кто остался Ольжичам верен, после победы Мономахова внука начали служить ему: своя земля дороже.

- И все эти годы ты в дружине одного князя был?

- Одного, - подтвердил Мирон, - да и не я один, а все, кто со мною. Иван Ростиславич Звенигородский наш князь, Берладником его ещё звали.

- Берладником? - Шварну показалось, что где-то уже слыхал он это имя. - Не тот ли, ради которого Всеволод Ольжич водил полки на Галичину?

- Тот самый.

Старый воевода нахмурился.

- А ну-ка, - кивнул он, указывая на скамью подле себя, - садись, Мирон, да сказывай по порядку.

И хлопнул в ладоши, веля слугам накрывать на стол.

Ещё через час он тихо радовался, но внешне оставался спокоен и только сочувственно качал головой, поддакивая Мирону. Вот оно, самое главное! Иван Берладник много лет служил Юрию Долгорукому, никуда от него не бегал, никогда князя не предавал и супротив него крамолы не ковал, а вишь ты - сидит в цепях в порубе, брошен ни за что ни про что. Да ежели такое станет известно, от Долгорукого не только бояре - дружина отвернётся! Ибо как служить тому, кто службу твою не ценит и поступает лишь по своей прихоти.

Шила в мешке не утаишь. К вечеру полгорода знали, что в порубе по княжьему слову сидит неведомый узник. И уже на другой день к площади Верхнего города потянулись люди. Стража, приставленная Долгоруким, сперва гоняла их, но пленника кормить-таки полагалось, и вскоре ратники перестали отгонять женщин, приносивших страдальцу пироги и молоко. Что повкуснее, ратники забирали и жевали, прячась от осеннего мелкого дождичка, а прочее, насытившись, спускали в поруб через малое окошечко. Потом их сменили другие, тех - третьи. Каждый раз всё повторялось заново.

Осень шла обычная - то выглядывало нежаркое солнышко, то лили дожди. Но ночи были уже холодны, и за день остывший поруб не успевал прогреться. С каждым днём становилось всё прохладнее, а проливные осенние дожди шли всё сильнее. Иной раз мутные потоки воды бежали по земле и грязными потёками стекали в поруб через низкое окошко, заливая земляной пол.

Потом дожди прекратились, проглянуло солнце, которое больше светило, чем грело. Иван сидел в углу на соломе, запрокинув голову, смотрел на солнечный луч и гадал о своей судьбе. Иногда, заслышав снаружи людские голоса, он вставал на колени и подползал к окошку, но встать вровень не мог - цепь на ошейнике была слишком коротка. Мог лишь вытянуть руки, касаясь края оконца.

Отсюда была видна только часть площади, угол стены какой-то усадьбы и начало улицы. Иногда свет заслоняли ноги - вокруг поруба ходили ратники. Над самым порубом росла толстая берёза, но стояло дерево с другой стороны от оконца, и оба стража то отдыхали под навесом, то, проклиная всё на свете, ходили перед оконцем, отгоняя доброхотов. Сегодня утром пригнали новых охранников. Служба ещё не встала им в тягость, и они ревностно замахивались на проходивших.

Ивану хотелось пить. Но просить он не решался - всякий раз, как просьба была готова сорваться с его уст, он вспоминал, что он князь, а эти Двое - Юрьевы ратники. И гордость и обида замыкали его уста.

Опять послышались голоса. Плаксиво причитали женщины, прося пропустить их к порубу.

- Пошли прочь, - огрызались стражи. - Много вас тут ходит!

- Да хоть хлеба передать! - не отставали женщины. - Ведь мучается, несчастный!

- Да нам-то что! Пущай сидит! Князем то не велено!

- Да сердце-то есть ли у тебя?

- А тебе какое дело?

- То-то и оно, что нету! Ирод! Да чтоб у тебя руки поотсыхали! Да чтоб ты…

- Окстись, неразумная! - вступился новый голос, надтреснутый, мужской, с иноземным выговором. - Почто хулу возводишь? Али не видишь, что подле Божьего храма стоишь?

- Да ты только глянь, отче, - мигом затараторила женщина. - Я только хлеба и водицы принесла. Он ведь там мучается, сердешный…

- Кто? - возле окна задвигались.

- Не твово ума дело, отче, - перебил бас стражника. - Тать сидит. По князеву слову! Проходи себе мимо.

- Господь нам заповедал прощать человекам грехи их, - назидательно молвил священник. - А первейший долг служителя Божья - давать утешение душам страждущим и заблудших просвещать… Дай мне твоё приношение, дочь моя. Я сам передам!

Свет в окошке померк. Иван увидел, как подле присел на корточки инок неопределённых лет. Тёмное узкое лицо, прокалённое нездешним солнцем, черно-карие глаза.

- Кто ты, узник?

- Иван, Ростиславов сын. Берладником кличут.

- За татьбу посажен в поруб?

- Я князю Юрию Владимиричу восемь лет слугой был. Его именем дружины в бой водил. А по весне прогневался он за что-то на меня, велел в цепи заковать и в поруб бросить. Я в те поры даже не подле него обретался - как перешёл он княжить из Суздаля в Киев, меня в Суздале оставил. Туда за мной и приехали в железа ковать. А в чём моя вина - не ведаю!

Иван говорил горячо и искренне, ибо в приходе священника ему почудилось спасение.

- Понапрасну князь ни на кого гневаться не станет, - возразил тот. - Ибо всякая власть на земле - от Бога. И ежели восстаёшь на князя своего, то чрез него - и на Бога восстаёшь. То бес гордыни в тебе говорит…

- Клянусь, что нет моей вины перед князем Юрием, - Иван перекрестился. - Правда, на родине, в Галичине, остались мои вороги. Ныне главный враг мой зять моему князю. Так думаю я - не сговорился ли он, чтоб меня врагу выдать? Ежели так, то пощады мне не видать. А если нет - даже не ведаю, кто мог меня пред князем оговорить и за что!…

Священник покачал головой, протянул завёрнутый в тряпицу хлеб и горшок с прохладной колодезной водой. Иван жадно приник к горлышку.