Дмитрий Абрамов - Гражданская война. Миссия России

Николай Туроверов, упрямо стиснув зубы, сжимал темляк шашки правой рукой, а в его хмельной от спирта голове, как сполохи орудийных залпов, рождались новые стихи. Он еще не знал, что только спустя четверо суток после страшного, смертного боя у Турецкого вала, после тяжелого стремительного отхода на юг, он запишет, точнее, набросает только первые строфы своего будущего «Перекопа», и только спустя восемь лет русская эмиграция прочтет строки, вещающие о последнем, грозном, смертельном сражении за Белую Россию:

Взять Турецкий вал красные смогли только после второго приступа. Взяли его потому, что на Литовском – в тылу белых – у Турецкого вала уже дралась их поредевшая, но отважная группировка. Белые отступили, но их отступление было похоже на маневр раненого, загнанного волка. Отступая, они огрызались и переходили в яростные контратаки.

В боях за Крым 11 ноября в районе Карповой Балки (северо-восточнее оз. Красное) при сближении с атакующей конницей генерала Барбовича части Второй Конной и армии Нестора Махно внезапно выдвинули прикрытые до этого кавалерийским строем 150 пулеметных тачанок. Те шквалом огня смели передние ряды конницы противника и заставили ее остатки повернуть назад.

В тот же день Реввоенсовет Южного фронта по радио обратился к правителю Крыма с предложением «немедленно прекратить борьбу и положить оружие» с «гарантиями» амнистии «…по всем проступкам, связанным с гражданской борьбой». П. Н. Врангель ответа М. В. Фрунзе не дал. От личного состава Русской армии Врангель скрыл содержание этого радиообращения, приказав закрыть все радиостанции, кроме одной, обслуживаемой офицерами. Отсутствие ответа позволило впоследствии советской стороне утверждать, что предложение об амнистии формально было аннулировано.

12 ноября части РККА после тяжелого боя овладели Ишуньской укрепленной линией. Следом заслоны белых были сбиты на Чонгаре и на Арабатской Стрелке. Только после этого части Русской армии начали отходить к портовым городам на Южном берегу Крыма. Тогда в Крым для окончательного разгрома белых были введены фронтовые войска второго эшелона. Однако упорные бои за Ишунь позволили основной части Русской армии оторваться от преследователей на один-два перехода.

Старый седобородый татарин-аксакал, сидевший, поджав ноги, на низенькой маленькой скамейке под навесом возле своего каменного дома, крытого черепицей, пил горячий кофе из небольшой пиалы, щурил глаза от восходящего над ущельем солнца и с удовольствием причмокивал. Утреннее солнце, взошедшее над холодной, каменной котловиной, радовало глаз и медленно согревало свежий, приятный для дыхания воздух. В городе давно уже не было ни белых, ни красных аскеров.

«Иншаллах!» – подумал татарин.

Война никак не пугала и не заявляла о себе. Кони, быки и коровы в его хозяйстве были целы. Белые забрали только пол-отары овец, и за то заплатили старыми бумажными деньгами. Вдруг конский галоп на улице нарушил утреннюю тишину. Старик приподнялся с сиденья, вытянул шею и поверх каменной ограды увидел двух казаков, во весь опор летевших вверх по главной улице Бахчисарая. Долго, сколько позволяла улица, провожал он их удивленным взглядом.

Казаки остановили коней возле дворца Крымских Гиреев. Спешились. Один из них – запорошенный дорожной пылью подъесаул – решительно подошел к притворенным воротам дворца и с силой толкнул правую створу. Створа, скрипнув, открылась, пропуская казака на дворцовую площадь.

– Ну, ни души! Ни в городе, ни во дворце никого. Как вымерло все! – произнес подъесаул.

– Дак рано ишо, Николай Николаич! – молвил вестовой. – Да и татаре местныя народ ни военный, попрятались, поди, по сараям и саклям своим!

– Эх, Иваныч, знал бы ты, как они лет двести-триста назад воевали. Спасу от них России не было, – отвечал Туроверов, ибо это был он…

– И чо ты, вашбродь, потерял в энтом Бахчисарае. Бечь надоть. Красныя ужо-т на хвост наступають. А ты ж, поди, дай ему дворец поглядеть в последний раз! Да пропади он пропадом, еже ли за него пулю схлопочешь! – негромко ворчал вестовой.

– Не причитай, казак. Да коней не привязывай, веди в поводу. Того гляди – красные недалече, – отвечал Туроверов, проходя уже по площади и махнув рукой вестовому.

– Ну, хоть бы одна живая душа нашлась! Ни одного смотрителя, ни одного сторожа! Все разбежались. Благо татары сами не воруют и других за воровство сурово наказуют, – на ходу говорил подъесаул, проходя по площади направо.

Когда он, миновав здание Дивана, прошел во внутренний дворик, ему почудилось, что из одного окна в здании гарема его словно окликнул кто-то женским голосом и там – внутри, за окном – будто бы мелькнула чья-то тень. Николай остановился, присмотрелся, прислушался. Вокруг и в здании явно не было ни одной души.

Вестовой, матерно ругаясь себе под нос, следуя за офицером, послушно вел за собой коней. Кони тревожно фыркали и негромко ржали. Ведя лошадей прямо через постройку, казак следовал за Туроверовым. Успокаивая жеребцов, он поглаживал их по холкам, храпам, шептал на ухо какие-то слова. Но серебристо-серый конь подъесаула словно кожей чувствовал опасность и нервно бил кованным копытом о каменные плитки дворика.

– Поводи их, Иваныч. Пусть поглядят вокруг, успокоятся. Ну, ни души! Эй, кто-нибудь! – молвил громко Николай и подошел к «фонтану слез». Тут он вдруг осмотрелся, замолчал и остался один на один с памятником и своими мыслями. Он не стоял там и четверти часа. Но сколько печального, трагического было пережито им в те минуты прощания. Лишь спустя несколько лет оно, облеченное в форму, легло строками на бумагу и рассказало о том, что мыслил и что чувствовал поэт в запыленной, потрепанной офицерской шинели в те часы.