Дмитрий Абрамов - Гражданская война. Миссия России

Остатки Русской армии и гражданское население – приблизительно 100 тысяч человек – в организованном порядке грузились на пароходы и корабли. Транспортные и военно-морские корабли Антанты прикрывали эвакуацию. Ни паники, ни драк, ни грабежей, ни мародерства. Только тихие, скупые слезы, негромкие крики и команды матросов и офицеров флота, и над всем этим бесконечное, великое молчание – кульминация первого Исхода России. И военные, и гражданские беспрепятственно рассаживались по шлюпкам, дисциплинированно стояли в очередях на причалах, чтобы сесть на корабли Черноморского флота и французской эскадры в Севастополе, Евпатории, Ялте, Феодосии, Керчи.

Эвакуация Русской армии из Крыма, намного более сложная, чем предшествующая ей за год Новороссийская, по мнению современников и историков, прошла успешно. Стройными колоннами подходили к причалам и всходили по трапам на пароходы поредевшие части дроздовцев во главе своих старших офицеров: генерала Туркула, полковников Невадовского, Новикова. Отдельные стрелковые роты негромко пели строевые песни, воодушевляя себя этим, пытаясь хоть как-то облегчить тяжкую разлуку с Родиной:

Во всех портах царил порядок, и основная масса желающих смогла попасть на пароходы. Перед тем как самому покинуть Россию, Врангель лично обошел все крымские порты на миноносце, чтобы убедиться, что пароходы, везущие беженцев, готовы выйти в открытое море.

Есаул Пазухин так и не захотел расстаться со своей «девочкой». Он, как черт на ухвате, несся к ней верхом полтора суток. За ним в поводу бежал свежий жеребец, а есаул только перескакивал из седла в седло. Он успел прискакать за ней в Феодосию уже тогда, когда пришло известие, что красные взяли Бахчисарай. Отдельные части кубанской конницы все более и более наполняли город и двигались в сторону порта, оставляя за собой брошенных лошадей, телеги, повозки Красного Креста и прочее походное имущество. Пароходы в порту дымили всеми трубами и подавали тревожные гудки.

Алексей ворвался в ее маленькую квартирку утром, испугав, подняв с постели, сонную и трепетную. Быстро смяв женщину в своих объятиях, расцеловал ее лицо, губы, волосы и приказал немедля упаковать вещи в узлы и самое дорогое сложить в дорожную сумку. Она испуганно и послушно засуетилась. Остановилась на секунду, оглядывая его. Он стоял перед ней, грозный, запыленный, в серой драной черкеске, надетой поверх красного бешмета, в бурке, с саблей на левом боку. Папаха спала с головы. Но что-то еще было не так в его позе. Она вдруг увидела, что левая рука его в окровавленном бинте лежит согнутая в локте на черной перевязи у груди.

– Что с тобой, милый, Алексей? Ранен? Ах! Когда? Что с рукой? – осыпала она его вопросами.

– Пустяки! Пару дней назад… Три дня тому у Карповой балки! Пулей в предплечье… не беспокойся – навылет. Доктор сказал, все обойдется… – сбивчиво, словно о чем-то неважном, пробормотал Алексей. – Собирайся же, Лена! – вдруг в нетерпении крикнул он.

Она вновь засуетилась. Через час, оставив коней на пристани, они поднялись на один из последних пароходов, уходящих в Константинополь…

Раненого в очередном (и последнем) скоротечном бою на реке Каче подъесаула Туроверова казаки несли по сходням на один из кораблей, уходящих из Севастополя. Юля с тревогой в больших синих глазах, поправляя белую косынку сестры милосердия с крестом на челе, держала Николая за кисть правой руки.

– Коленька, милый, как ты? Болит? Сейчас поднимемся на палубу, сделаю тебе укол, – торопливо повторяла она.

– Родная, Юлечка, не беспокойся, и не такое бывало. Вот под Воронежем меня шандарахнуло год назад… а сейчас пустяки. Помнишь ли, Иваныч?

– Как же не упомнить? Усе помню, Николай Николаич…

– И все равно надо сделать укол. Не дай Бог, заражение! Ну надо же, в последний момент… Я его жду на пароход садиться, а он под пули… – не унималась Юлия.

– Геройский у тобя муж буить, сестричка! – отвечал за Николая вестовой. – Бечь надоть, красные пруть, а ён в Бахчисарай, к фонтану, повидаться, стало-ть, в последний раз!

– Да, легко ль с родимой-то земли уходить, да на чужбину?! – промолвил один из казаков, несших носилки…

– Казаки, браты, разверните меня лицом к корме да посадите, хочу попрощаться с родимой землей, – попросил Николай, когда сослуживцы внесли его на верхнюю палубу парохода.

Просьба его была исполнена. Туроверов остался в окружении любимой женщины и вестового. Скоро команда парохода отдала концы. Корпус судна слегка качнуло, глухо заурчали винты, и оно, медленно набирая ход, стало разворачиваться носом на юго-запад. Минут десять среди людей на палубе стояла полная тишина. Юля поддерживала своего жениха, а он дышал всей грудью и словно не мог надышаться холодным воздухом родимой земли. Всматривался в очертания уходящей береговой линии, в очертания гор и не мог насмотреться. Мужская половина сняла шапки, фуражки и папахи, обнажив и склонив головы. Многие вздыхали и, тихо шепча, клали на себя крестное знамение. У Юлии кровь от лица отлила, она побледнела и осунулась. Не только у женщин, но и многих мужчин на глазах были слезы. Да, отныне этих людей ждала неопределенная, новая, сложная жизнь на чужбине. Они уходили в неизвестность. Между ними и их родной землей словно образовалась глубокая расселина. С каждой минутой она все более росла и скоро превратилась в пропасть…

Вдруг вестовой, указывая перстом в сторону причала, с удивлением в голосе воскликнул:

– Гляди-ко, Николай Николаич, серый твой под седлом прямо-таки с пристани в воду маханул и за нами плыветь!

– Да не может быть! – воскликнул подъесаул. – Что ж ты, Иваныч, не привязал его!?