Михаил Волконский - Жанна де Ламотт

– С кем? – переспросил Саша Николаич.

– С господином Люсли… тем самым, с которым мы на торгу набавляли цену на молитвенник, а потом он не побрезговал в своей колеснице отвезти меня в трактир. Вы вот этого не делаете для меня, гидальго!

– Вы говорите, его зовут Люсли? – снова спросил Саша Николаич. – Вы наверное помните, что его зовут именно так?

– Наверное. Если вы сомневаетесь, могу принести самую страшную клятву. – Орест высоко поднял руку и торжественно произнес: – Высохни на земле вся водка!

– Да бросьте! – снова остановил его Саша Николаич, – как имя и отчество этого господина?

Орест стал припоминать.

– Видите ли, великолепный гидальго, – убедительно проговорил он, – надо отдать мне полную справедливость, я был уже в известном градусе, когда познакомился поближе с этим господином; поэтому, чтобы вспомнить его имя и отчество, мне непременно надо выпить три рюмки. Велите подать мне их, и я сейчас же вспомню!

– Орест! – серьезно сказал Саша Николаич, – я вам раз и навсегда сказал, что у меня в доме вы водки не получите…

Орест развел руками:

– Твердость вашего характера напоминает скалу. Но, может быть, две-то рюмки разрешите…

– Ни одной…

– Делать нечего, приходится припоминать без водки!.. Звали его, если я не ошибаюсь, Иван Михайлович…

– Иван Михайлович Люсли?!.. А каков он собой?

– Рыжий, с большими темными очками, строго говоря, как выражаются в лучших салонах, в общем такая морда, что хочется плюнуть.

– Странное совпадение! – продолжал удивляться Саша Николаич.

– Но в чем же вы находите странность?

– То, что человека, который воспитал меня в Париже и на попечении которого я рос, звали тоже Иван Михайлович Люсли!

Орест прищурился и покачал головой:

– Нет, мой джентльмен по годам как будто не годится вам в воспитатели!

– Да он им не может быть уже потому, что мой воспитатель умер!

– Царство небесное! – вздохнул Орест.

– Вы знаете, где живет этот господин?

– Вот этого я не знаю! – пожал плечами Орест. – Признаюсь больше: он меня спрашивал, где я имею местопребывание, а я же осмелиться спросить у него о том совершенно не догадался.

– Очевидно, это совершенно случайное совпадение! – рассудил Саша Николаич, – но все-таки мне бы очень хотелось повидать этого господина!

– Он, верно, объявится! – успокоил его Орест.

– Почему вы так думаете?

– Да потому, что его интересует этот молитвенник и, очевидно, он еще наведается, чтобы справиться о нем.

– Я никак не ожидал, – сказал Саша Николаич, рассматривая молитвенник, – что это такая редкая и ценная книга!

– Вообще я не понимаю, – даже обиделся Орест, – как можно за самую редкую книгу платить такие деньги!

В это время в комнату вошел старик – француз Тиссонье, очень почтенной наружности, одетый во все черное.

– Я слышал, – заговорил он, – что вы принесли назад молитвенник?

– Да, да! – подтвердил Саша Николаич. – Вот он! Возьмите его!

Тиссонье быстро схватил книгу и тщательно осмотрел ее со всех сторон, как бы желая вполне убедиться, та ли это самая, потом сказал:

– Да, это – она!

– А вы знаете толк в книгах? – спросил у него Саша Николаич.

– Я несколько попривык обращаться с ними в библиотеке монсеньора кардинала.

– Так что вы должны знать: этот молитвенник – библиографическая редкость?

– Помилуйте! – улыбнулся Тиссонье, – таких экземпляров довольно много и они никакой библиографической цены не имеют!

– Вот и верьте после этого ученым! – пожимая плечами, вставил Орест, – один хочет заплатить за книгу тысячу восемьсот рублей, а другой говорит, что она ничего не стоит! И выходит, что только и справедливо, что правда – на дне стакана…

– Однако, – обратился Николаев к Тиссонье, – за этот молитвенник только что давали тысячу восемьсот рублей.

– Вот оно что! – протянул Тиссонье. – Теперь я понимаю: монсеньор перед смертью велел мне хранить этот молитвенник и не отдавать его никому, ни за какие деньги, кроме одного лица, точные приметы которого он мне определил.

– Какие же это приметы?..

– Я их не имею права говорить никому, даже вам. Я признаюсь, думал, что слова монсеньора относительно денег за молитвенник были, так сказать, лишь способом выражения, но теперь я смог убедиться в их полной справедливости, если за эту книгу давали такие деньги!

– Что же в ней такое? С живейшим любопытством спросил Саша Николаич.

– Этого монсеньор мне не открыл! – с почтительным поклоном ответил Тиссонье.

Разговор заключил Орест, который встал со своего места и резюмировал все сказанное так:

– Чем больше я живу на свете, тем больше хочется пить водки!..

В четверг, в назначенный Иваном Михайловичем Люсли час, сошлись в указанном им месте семь человек под председательством старца, седовласого и в черной шапочке.

Комната, в которой они собрались, была невысокой, со сводами. Ее окна выходили в сад, стены были выкрашены белой клеевой краской. Посередине ее стоял стол и семь стульев, кресло. Другой мебели в комнате не было.

Приглашенные входили каждый с кокардой своего цвета, вдетой в петлицу, почтительно раскланиваясь с сидевшим в кресле стариком, у которого была белая кокарда, и занимали свои места вокруг стола.

Последним в комнату вошел высокий, плечистый черноголовый Борянский, развязностью своей походки и свободой манер сразу же нарушивший чинность этого собрания. Его желтой кокарды не было у него в петлице. Он вошел боком, не то поклонился, не то оглядел всех присутствовавших и рассевшихся вокруг стола и проговорил, ни к кому не обращаясь: «Привет честной компании!» – сел за стол и положил на него локти.

Все переглянулись между собой, пораженные таким поведением нового сочлена, и оглянулись на старика, который не спускал взора с Борянского и пристально смотрел на него, чуть улыбаясь одними губами.

– Ты забыл, – сказал он, – надеть отличительный знак твоего цвета!

– Однако, Белый отлично говорит по-русски! – шепнул Соломбин, у которого была красная кокарда, своему соседу Люсли.

– Да будет вам бирюльками заниматься, – просто и громко проговорил Борянский. – Я пришел к вам сюда для дела, так и будем рассуждать о деле!

– Ты пришел сюда, чтобы повиноваться мне! – тихо произнес Белый.

Борянский удивленно вскинул на него свой взор и вдруг рассмеялся.

– Ну, уж это, знаете ли, не того!.. Этого у вас со мной не выйдет!

Все присутствующие, видимо, были поражены тем, как держал себя Борянский. И только один Белый сохранял свое полное спокойствие.

– И ты будешь повиноваться мне! – все с той же улыбкой сказал он опять.

Это было сказано так, что даже Борянский в первый миг опешил и с удивлением взглянул на старика.