Валерий Полуйко - Лета 7071

После заутрени, угрюмоватые, сонные, собирались они в палату, пристывали к лавкам, раскидывая по ним полы своих шуб — намеренно раскидывая, чтоб и испод показать, — выпроваживали слуг в предсенцы и начинали свои заумные аханья. Каждому не терпелось высказаться (за ночь много дум скапливалось!), но разговор завязывался постепенно, и к делу, которое сильней всего тревожило, подступали издалека. Первыми обычно начинали старшие. Младшим было «нелюбезно зачинать говорю» — где бы то ни было, а уж особенно в думе. И если кто-нибудь из них все же решился бы заговорить первым, его все равно не поддержали бы… А у старших, у больших бояр, — своя лесенка, и на лесенке той — свой шесток! Молчит Мстиславский — так и все молчат! А Мстиславский последнее время все больше молчал… Опасно стало говорить в думе — если не о хворях или семейных дрязгах: многие шли в думу отвести душу, а некоторые — чтоб на эту душу донести. Вот он — Вяземский: смирен, держится скромно, но знает Мстиславский, что он уже давно натаптывает тропку к царю. Только пока что тропка эта зыбка, нужно втоптать в нее кого-то, иначе далеко по ней не уйдешь. Знает Мстиславский, на кого он уже и наморился — на Салтыкова, царского оружничего. Салтыков тоже хват и с дурна ума пальцы в рот никому не положит! Всеми четырьмя держится за свой чин, унаследованный от отца, и против царя, должно быть, и в мыслях противного не держит. Но и у него дорожка не гладка, споткнется где-нибудь, вот тут-то его Вяземский и втопчет под себя.

Под стать Вяземскому и иные: царский сокольничий — Пушкин, ловчий 136 136 Ловчий и сокольничий — придворные чины, ведавшие один — псовой охотой, другой — соколиной. — Ловчиков, Умной-Колычёв… Все они ждут своего часа, ждут случая, чтоб перешагнуть через других и приблизиться к царю. Пушкину, с его захиревшим родом, только в холопы наниматься, если царь его от себя отставит, а Ловчиковы уж добрую сотню лет не отдают своего чина никому, и этот от царя ни на шаг не отступит. Вложит ему царь в руки вместо своры топор, повелит рубить головы — станет рубить. Умной-Колычёв родовит, богат… Колычёвы — старейший род на Москве, и немало было средь них, которые сложили свои головы в борьбе против царского дома, выступив на стороне удельного старицкого князя. Многие вынуждены были бежать из Москвы, постричься в монахи, а этот счел за лучшее поискать царской благосклонности и, кажется, уже нашел ее — за прошедшие два года лишь одному ему царь пожаловал боярство.

Вяземский, Умной-Колычёв, Ловчиков хоть и таились и хитрили, но сторону царя держали твердо, а были и такие, что старались отсидеться, выждать… Чья сторона возьмет — на ту и стать. Таких Мстиславский ненавидел и опасался еще больше, чем Вяземского, Умного-Колычёва и иных с ними…

Были, однако, и такие, которых Мстиславский мысленно уже избрал своими соратниками, — эти бояре и шли как раз в думу, чтобы отвести душу, и Мстиславский вынужден был оставаться в думной палате и говорить со всеми, чтоб от этих, избранных им, отвести беду: не дать им выговориться в сердцах, вовремя остановить, прервать, перебить, даже вовсе запретить говорить — он мог и это, ведь после Бельского он был вторым боярином в думе!

Мстиславский задирал бояр на гов орю, но пустой задиркой он редко обходился: не любил Мстиславский пустой говори, каждое слово у него шло к делу. Теперь, накануне царского возвращения, он все чаще начинал разговор расспросом бояр о приказных делах.

— Пошто нас, бояр, про сие допытываешь?

В дальнем углу палаты, около муравых изразцов стенной печи сидит боярин Кашин. Знатен боярин, умен, крепок духом, неопрометчив, но иногда закусывает удила. Это он вопросом на вопрос ответил Мстиславскому.

— Нешто не вам дела приказаны?!

— Дела-то нам приказаны, а правят всем писаря 137 137 Писаря — дьяки, которых бояре презрительно называли писарями. . Вся Москва под ними… Да что Москва — вся земля наша ныне писарями правится!

— Пустое, боярин. — Мстиславский невозмутим, но чуть язвителен. — Некоторые из нас сами дьяков во все дела пустили, чтоб от забот себя избавить.

— Не ведаю про таких, — с прежней решительностью сказал Кашин, но, должно быть, почувствовав, что говорит уже не то, замолчал.

Кашин сидел в думе уже лет восемь. Место его было прочно, связи среди бояр широки, и связи эти он заводил, безусловно, не без далеко идущих замыслов. Проведал Мстиславский через своих людей, что Кашин тайно ссылается даже с опальными князьями Ростовским-Лобановым и Катыревым, находящимися в ссылке уже десять лет. Сосланы они за изменную связь с литовским посланником Довойной, ставшим ныне царским пленником, и за намерение отъехать в Литву. Ссылка, хоть и почетная — Ростовский был воеводою в Нижнем Новгороде, а Катырев наместником в далеком Свияжске, — конечно, не заронила в их души раскаянья. Догадывался Мстиславский, что и в самой думе Кашин тоже завел союзников… Одним из них мог быть князь Хилков, юрьевский наместник, виднейший представитель стародубских княжат, которые всегда поддерживали московских великих князей, но, видать, нынешняя вражда Ивана к боярам возбудила против него даже его бывших приверженцев. Другим, несомненно, был боярин Немой, давний приятель и единородец Кашина, с которым они во время болезни Ивана так дружно и настойчиво поддерживали князя Владимира в его притязаниях на престол. Сам по себе Немой никогда не был значительной фигурой и потому постоянно стремился примкнуть к кому-нибудь — к тем, кто был посильней, познатней, позначительней… Для Ивана он не представлял большой опасности — даже в союзе с самыми сильными. Другое дело — Хилков. Насколько стародубские княжата были сильны как союзники Ивана, настолько же они были и опасны как его противники. Хилков, по всей видимости, уже был у Ивана на подозрении… Два года тот не расписывал его по службам, держал при себе — в Москве, держал на воеводском жаловании, в милости, но из Москвы не отпускал — должно быть, опасался, что тот побежит в Литву.

Кашин и Хилков были отменной парой, и Мстиславскому очень хотелось залучить их на свою сторону. Не нравился и даже казался опасным ему в этом союзе только Немой. Из-за него Мстиславский до сих пор не решался пойти на сближение с Кашиным или Хилковым.

— Ан есть такие — поверь моему слову, — по-прежнему невозмутимо, ровным, спокойным голосом сказал Кашину Мстиславский. — Сами отдают из своих рук то, что им искони принадлежит. Я уж не реку о долге, а також о чести… Иные честь друг у дружки тянут, а что холопы у них ее давно утянули — того они не ведают!

— То верно! — сказал беспечно Салтыков, соблазненный красноречием Мстиславского. — Государь уж и грамоты досылает дьяческому чину. Мне, оружничему, боярину, разрядный дьяк Ивашка Клобуков своим словом царские указы передает!