Валерий Полуйко - Лета 7071

С теми, кто был с ним на одной ступени, он сходился легко — с полуслова, с полувзгляда… Его легко понимали и Бельский, и Шуйский, и Воротынский… Всех их связывало одно тайное желание, одна подспудная мысль, в которой они никогда не признались бы друг другу и даже не намекнули бы о ней, но которую они остро чувствовали друг в друге и которая, как тонкая струна, была продернута сквозь их души, передавая от одной к другой самые малейшие колебания. Кашин, Репнин, Немой были во многом не равны не только ему, Мстиславскому, но и Шуйскому, и Воротынскому, и Горбатому, их ступенька была пониже, шесток поуже… Отсутствие общности влекло за собой и отсутствие взаимного понимания… Но Мстиславский скорей мог понять Кашина, чем Кашин его, и путь его к Кашину был намного проще и легче, чем путь Кашина к нему, потому что тому, помимо всего прочего, нужно было еще преодолеть и недоверие, которое он испытывал к тем, кто был выше его. Причины для недоверия были очень веские: они заключались в самой сути разделявшего их неравенства, и если Кашин был убежден, что сильные никогда не станут действовать в интересах слабых, то, конечно же, он был прав в своей убежденности. Мстиславский, в свою очередь, также не стал бы убеждать его в обратном — это было бы заведомой ложью, пойматься на которую мало кто мог, и уж, конечно, не такой человек, как Кашин. У Мстиславского были иные доводы, рассчитанные на здравый ум Кашина, и он верил, что привлечет его на свою сторону, потому что хоть интересы у них были и разные, но цель была общая, и противник тоже был общий.

Рождение царевича вновь всколыхнуло Москву. Вновь величаво пела на колокольнях басистая медь, в церквах обильно курили ладаном, а по посаду, по слободам целый день разъезжали бирючи 140 140 Бирючи — глашатаи. и, перекрикивая колокольный гомон, с неутомимой торжественностью возвещали о великой радости в царском доме:

— Люди московские, посадские, слободские, черные и белые, вольные и холопи, внимайте, радуйтесь! Милостью божией дан государю нашему, царю и великому князю, — сын, царевич!

На притворе Покровского собора боярыни раздавали нищим и старцам царицыны поминки — посконные беленые рубахи и ситные хлебцы. Покровский протоиерей, сытый, животастый человечище в истертой куцеватой ризе — не иначе как с чужого плеча, — напяленной поверх длинной мухояровой шубы, стоял рядом с боярынями и усердно благословлял убогих, присовокупляя к мирским подаяниям и духовную милостыню.

По случаю рождения царевича московитам дозволено было сварить пива, бражки, дозволены были трехдневные братчины 141 141 Братчины — пирушки в складчину. , и в царских дворовых слободах — в Кадашевской, в Хамовной, в Екатерининской, которой ведала сама царица, в Пушкарской и Барашевской, на дворах серебряников, золотильников, свечников, скорняжников был разрешен трехдневный прогул.

Шумливая, праздная радость, как поветрие, захватила Москву… Нечаянное беззаботье пьянило сильней, чём пиво и брага… Голова кругом шла от стольких событий и от благостей, что сулили они.

На третий день после рождения царевича пришла от царя из Старицы жалованная грамота: миловал царь татей, разбойников и душегубцев и велел их «в возблагодарение богу, из желез повыковать и из поимания и темниц на волю выпустить». Складывал царь опалу с нетчиков 142 142 Нетчики — не явившиеся на военную службу поместные люди. , возвращая им отобранные имения, а кому со старых имений службы нести было «невмочно», тех, указывал, жаловать новыми. Отпускались податные долги тяглецам, а также старые судебные пошлины, «Как сын наш, царевич, народился, — писал Иван дьякам на Казенный двор, — и которые дела засужены и кончены до его рождения, а пошлины не взяты, с тех пошлин не брать».

В тот же день дьяки повезли грамоту на торг, читали с Лобного места…

— Не благо!.. Не благо!.. — кричали из толпы, — Лихим людям послабка, а добрым нет!

Кричали и хулили дьяков, что они утаивают истину, не все читают из грамоты, требовали перечитывать…

— Эк, нищебродье! — огрызались дьяки. — Како ж мочно царский указ утаить?!

— Вестимо как!.. — упорствовали самые досужие. — Царские милости изродясь в боярское решето сеются!

— Какие ж мы бояре?!

— Все едино!.. Царю застите, народ напастите!

Дьяки принимались вновь читать грамоту, а из толпы начинали сыпаться придирки: вот сего поначалу не чли и сего, а тут чли иначе, и опять сходилось все к тому же, опять начинали кричать об утайке… Дьяки терпеливо — в который уже раз — пускались раскручивать свиток и вычитывать каждую строчку, боясь переставить хотя бы единое слово или остановиться не там, где останавливались прежде.

— Негоже так!.. — не унималась толпа. — Тех, кто не разбивает 143 143 Разбивать — здесь: разбойничать. и на других не ищет по суду, выходит, и миловать непотребно?!

— Лиха не творим, правдой служим государю, а милости — мимо нас!

— Пошто ж государю добродеев миловать? — оправдывались дьяки, будто сами написали грамоту или вправду утаили что-то из нее. — Добродеев господь милует, райское обетование им приготовляет… А случится с кем беда, того государь помилует!

После чтения грамоты отправились дьяки выкидывать из тюрем да из застенков Разбойного приказа лихих людишек. Для многих из этих людишек рождение царевича стало их собственным — вторым! — рождением, потому что были средь них и такие, на которых уже были написаны мертвые грамоты 144 144 Мертвая грамота — смертный приговор. . Среди этих счастливцев оказался и Рышка Козырь, которому-то уж непременно пришлось бы расплатиться головой за кулачную здыбку на Кучковом поле.

Рышка вышел из застенков Разбойного приказа вымученным, исхудавшим, ослабевшим, как медведь после зимней спячки, но ни гонора, ни спеси, ни ухарства в нем не убавилось, а ненависть к плотницким стала еще сильней. Очутившись на свободе, Рышка сразу же и поперся к плотницким, на их улицу, не завернув даже к своим, к мясницким — показаться, порадовать их! Мясницкие всей улицей ходили в Разбойный приказ выручать Рышку, просили отдать им его на поруки, тройную виру 145 145 Вира — штраф за убийство. выставляли в откуп, а это были немалые деньги — целых пятнадцать рублей. Дьяки, однако, оставались неумолимы. Рышке судилось стать козлом отпущения — не только за свои собственные грехи, но и за чужие, и в первую очередь за грехи самих дьяков и окольничего Темкина, допустивших кулачный бой вопреки царскому запрету.

Да не обошло Рышку счастье — царская грамота даровала ему свободу и жизнь. Поклонился он земно дьякам, выпустившим его из пыточного подвала, пожмурился от яркого света зачинающейся весны, приветливо поулыбался рдяным маковкам кремлевских соборов и важно, под стать боярину, пошел к Никольским воротам.