Валерий Полуйко - Лета 7071

Толпа колыхалась из стороны в сторону, как громадная масляная капля на громадной раскаленной жаровне, и то припирала Фетинью и Саву к самому мосту, бросая их на угрозливо вперенные в толпу кривые лезвия стрелецких бердышей, то оттесняла к берегу, к его скользкой крутизне, и Фетинье приходилось работать локтями похлеще мужиков, чтоб не свалиться на лед Неглинной самой и удержать Саву.

— Эк, баба!.. — засматривались на нее мужики. — Гли-ка, ретива, что бугай в стаде по первогодку!

— Ядрена бабеха, грех ее изломай! — рассыпались куражливые подговорки и задирки. — Возьми таку в избу, все углы позакруглит!

— А под бок к собе — всю кровю за ночь выпарит!

— Да то ж Фетинья! Фетинья то!.. — узнавали ее многие. — Кабатчица, что под пушками! А с ей Савка — Тараканьи мощи!

— Во пара — воробь и казара!

— Никак сосватала ты Савку, Фетинья? Что телок на паворозе за тобой ходит!

— Нешто бабы сватают? — спокойно отговаривается Фетинья, а в глазах дерзкая и ласковая лукавость. Смотрит на Саву, как праведница на праведника, и невозмутимо, как о всамделишном, говорит: — Он меня сосватал, и уж к венцу скоро!

— Не лживь, баба, — шипит ей в самое ухо Сава и утыкает вспыхнувшее лицо в ворот своего шубного кафтана.

— Свадьбу шумнем на весь торг! — заносчиво отпускает Фетинья, а глаза, устремленные на Саву, становятся еще более праведническими.

— Да куды ж яму в мужья-то, коли он топором токо горазд? — отпускает кто-то срамящее и унизительное, как оплеуху. Но Фетинья невозмутимо и тоже, как оплеуху, влепляет задирщику:

— А ты пусти его к женке своей на полати, а заутро поглядишь — встанет она тебе щи стряпать ай нет!

Фетиньина хлесткая каверза охлаждает пыл даже у самых ехидных задир и подсмешников: чуют — остер язык у бабенки, сам сильней наколешься, чем ее уколешь, а Фетинья, учуяв свой верх не только над толпой, но и над Савой, который перестал сычать на нее и взялся настобурчивать свой воротник, прячась за ним, пустилась в веселую похвальбу:

— Венчаться будем у Покрова на рву аль у Татьяны!.. А после с боярами 171 171 Бояре — здесь: гости. на тройках по всей Москве! Семь троек будет — четыре мухортые да три гнедые! Сава мухортых любит, а я гнедых!

— То и видно — и муженька из гнедых подобрала!

— А после… — не унималась Фетинья, — плотницкие всей братьей в один час новую избу срубят и нутрь 172 172 Нутрь — предметы внутренней обстановки. всю — в такой избе счастье неизбывно!

— Гляди, не пристало бы плотницким гробы ладить, а не избу табе с Савой рубить!

— Будя им ужо за Рышкин живот!

— Да и по Савке по твоем обыск учинят — будя ему венчание! На дыбе его венчать будут! Ото натешится!

— А молвят — бабий язык злой, — спокойно, беззлобно говорит Фетинья и ищет глазами тех, кто напророчил злое. Не сыскав, с горячей издевкой, обращаясь ко всем сразу, выговаривает: — Отвалятся они у вас и прирастут на срамное место. Дай бог! А плотницких ныне Сава выручит — царю в ноги упадет, отпросит их вину! Нынче царь всем вины оставит! Нынче ни у кого на Москве не должно быть горя!

— Вона!.. — вылетело из притихшей толпы — удивленное и протяжное, как крик, полное жути, неразумения и тайной зависти.

— Нешто и вправду, Савка? — гукнули из толпы. — Скажь сам!.. Пошто баба заместо тебя речи ведет?!

— Да лживит она! — крикнул кто-то не то злобно, не то облегченно.

— Савке також — как с горы катиться! — раздался еще один голос — уже совсем веселый. — Послушать его: с Ивана Святого сигнет, ног не обомнет!

— В день-то такой… да царю поперек дороги! — рассудительно и степенно сказал еще кто-то за спиной у Савы. — Не гораздо сие… Облишь, Савка, мереку 173 173 Мерека — дурной замысел. свою!

— Да турусы катают! — опять присказал веселый голос. — А мы ухи на их враки повесили!

Сава вдруг обнял Фетинью — впервые обнял, — да так ласково и решительно, что Фетинья даже растерялась. Не ожидала она от Савы такого! Глаза ее удивленно и благодарно вскинулись на него. Сава примиренно улыбнулся ей, смущенно сопнул, но в толпу кинул гордо:

— Истинно баба речет! За тем и стою тута, чтоб государю челом ударить! Се вы, постнохлебы, лыковая бедь, далей подьячего хода не ведаете, а я Сава-плотник — слыхивали про такого?!.. То-то! Я мимо дьяков и бояр самому царю челом ударю! Мне под дьяками да боярами искивать нечего! Я у царя…

Сава не договорил: колокольный звон, как огонь от ветра, вдруг перекинулся с Арбата на Занеглименье, промчался, бушуя, от одного его края до другого, переметнулся на Кремль, и вот уже заиграли, заухали, заликовали на кремлевских звонницах бесчисленные колокола. Гулкая тяжесть сдавила воздух, как будто небо вдруг превратилось в громадную гудящую плиту и стало медленно оседать вниз, к земле, спрессовывая воздух и звуки в одну плотную, тяжелую массу, со страшной силой вдавливающуюся в людей, в их тела, в их одежду и даже в землю, потому что гудело все — земля, тело, одежда… Люди замерли, ошеломленные этим яростным гудом меди.

Сава даже голову втянул в плечи и сильней прижал к себе Фетинью, словно защищал ее от рушившегося на них неба. В широких глазах Фетиньи, неотрывно смотревших на Саву, мучительно бились и ужас, и восторг, и смятение… Она тихо шептала: «Господи!.. Господи!.. Господи!..» — и всякий раз в ее изнывающих глазах прометывался то ужас, то восторг, то смятение. «Господи!» — и ужас… «Господи!» — и восторг… «Господи!» — и смятение…

Ошеломленная толпа забыла о Саве, о его дерзком намерении, да и Сава, должно быть, в это мгновение позабыл обо всем, и о себе тоже… Он крепко прижимал к себе Фетинью, напряженно, с тревожной подавленностью глядел в ее большие, теплые глаза, отражавшие, казалось, и его душу, но уже и они, участливо близкие, ободряющие глаза Фетиньи, не могли вернуть в него ту его гордость и ту решительность, которые только что так непомерно выпинались из него. Он приклонился к Фетинье, намеряясь то ли сказать ей что-то, то ли спрятаться от ее глаз, и тут, перекрывая все колокола, разверзно, как близкий гром, ударил на Иване Великом большой благовестник. Три года молчал он — не было на Москве благих вестей — и вот заговорил, заговорил, как в былые времена, содрогая, и радуя, и взбадривая Москву грохотом своей величавой меди.

С первым ударом большого благовестника толпа у Троицкого моста вдруг стремительно и неудержимо сжалась: всем хотелось быть поближе к мосту и хоть краем глаза увидеть проход царя.

Яростный напор толпы разъединил Саву с Фетиньей. Фетинья, отчаянно бросившаяся защищать Саву от сжавших его со всех сторон крепких спин, плечей, локтей, была в один миг оттеснена от него. Поначалу она еще пыталась пробиться к нему — видела его, кричала ему, но новый напор толпы растащил их в разные стороны — Фетинью к Неглинной, где среди обломков проломившегося льда уже барахталось с полсотни самых неудачливых, а Саву к началу Большой Никитской улицы, из которой вдруг выметнулись на полном скаку царские охоронники, примчавшиеся сюда кружным путем, чтоб очистить царю путь к Троицкому мосту. Вломившись в толпу на полном скаку, они рассекли ее на две части и, люто работая нагайками, погнали большую часть к Бронной слободе и дальше, вдоль Неглинной, до самого Воскресенского моста 174 174 Воскресенский мост пересекал Неглинную в районе современного здания Исторического музея. .