Валерий Полуйко - Лета 7071

Сава угрюмо отстранился от этих вопящих ртов и шалых рук — стоять среди них на коленях было бы просто потешно.

Пушки ударили второй раз…

Черный, плотный строй монахов, похожий на большой корабль, уже плыл мимо Савы, и над ним, как мачты и паруса, — кресты, хоругви… Никогда Сава не видел столько монахов и столько хоругвей и крестов. Ему подумалось, что их собрали сюда на этот день со всей Руси. Вот каков был этот день! И Сава с ужасом понимал это…

Пушки ударили третий раз. Протяжная, зычная тишина на миг оглушила Саву, и на миг стало легко, спокойно и свободно, как будто вокруг не стало ничего — ни людей, ни земли, только он, Сава, и беспредельная, бескрайняя ширь и простор. Но как недолог был этот миг — лишь короткая мысль успела промелькнуть в Савином мозгу: «Господи, день-то какой!..» — и снова на него навалился тяжелый груз страха, раскаянья, безысходности и презрения к самому себе.

Колокола Кремля стали греметь еще громче. Их словно подстегнула пушечная пальба, и над Москвой, сотрясая ее и глуша, раскатывался величавый, благовестный гром.

…А монахи все шли, шли — плотным, черным строем, — спокойные и бесстрастные, как мертвецы, все в одинаковых камлотных рясах и все на одно лицо, будто рожденные где-то вне земли. Сава с жуткой сосредоточенностью смотрел на их мертвенные, отрешенные лица, и постепенно их отрешенность как будто передалась и ему: на некоторое время он позабыл обо всем — о Фетинье, о царе, о своем намерении, не стало страха, отчаянья, и звон колоколов перестал казаться сплошным, гнетущим гудом, придавливающим, принижающим, — он ясно стал различать колокола по голосам… Вот это — с расколом, хрястко — бьют на Иване Великом два трехсотпудовика. На Москве их зовут Никольскими — в них звонят в Кремле на Николин день. Им натужно вторят остальные восемнадцать колоколов — в них во всех больше тысячи пудов, и все они, раскачиваемые чьими-то неустанными руками, выбрасывают разом в небо всю эту тысячу пудов своей клокочущей, ожившей меди, и кажется, ничего нельзя разобрать в этом буйном хоре, но Сава слышит, слышит — нижние колокола не поспевают за верхними, сбиваются, дают пропуски: тяжелы нижние колокола, нелегко звонарям держать ровный бой… Но большой благовестник — тысяча пудов! — покрывает все огрехи.

Сава, вслушиваясь в колокола, невольно подался вперед, на дорогу, и вдруг увидел царя… Царь был шагах в десяти от него: шел тяжело, глядя себе под ноги, длинная распахнутая шуба путалась полами меж его истоптанных, грязных сапог, из-под шубы виднелась простая стеганая ферязь, на груди серебряный крест — и этот крест, эти стоптанные сапоги, эта ферязь, которой Сава удивился бы даже на каком-нибудь дьяке, так поразили его, что из его души, из его сознания мгновенно улетучилось все, что он напредставлял себе о царе, о его величии, о его недоступности… Вот он, царь! Простой и доступный, в зашмыганных сапогах, в сукманной ферязине… Мужик, а не царь, брат, а не господин, заступник, а не каратель, добрый и милосердный христианин!

И уже ничто не могло остановить Саву, разве только мгновенная смерть. Он упал царю в ноги…

— Государь, смилуйся!..

Иван, почти наткнувшийся на Саву, вскинулся испуганно, побледнел, руки его выбросились вперед — ненавидели и боялись эти руки… Выдавившиеся из глазниц глаза, казалось, выплеснули ему на лицо и белизну своих белков — оно стало совсем белым, даже губы побелели и стали похожи на толстых дождевых червей.

Что представилось ему в эту минуту, что вспомнил он, увидев неожиданно у своих ног Саву?.. Уж не тот ли страшный случай своей юности, случившийся с ним в Коломне на шестнадцатом году его жизни, когда его, выехавшего погулять за город, остановили новгородские пищальники, бывшие в Коломне при войске, и стали бить о чем-то челом, а когда он их не послушал, воспротивились пропустить его в город, изготовились к бою и стали биться с его охоронниками ослопами 176 176 Ослоп — боевая дубина. и палить из пищалей. Человек по шести полегло тогда с обеих сторон, а Ивану пришлось пробираться в город окольной дорогой.

Должно быть, об этом и вспомнил он, потому что глаза его, оторвавшись от Савы, тревожно метнулись в сторону — не Сава, лежащий у его ног, страшил его, а мужики, стоявшие обок дороги. Но мужики были напуганы не меньше Ивана и с еще большей тревогой смотрели на царя…

Иван попытался обойти Саву, но Сава пополз за ним следом, а мужики вдруг стали валиться на колени. Иван остолбенел. Темрюк, опустив царевича Федора на землю, кинулся к Ивану на помощь, но Саву уже заметили черкесы… Спешившись, кто-то из них подскочил к нему и яростно потащил прочь с дороги. Потом на нем крепко затянули аркан, опутав руки и ноги, кинули поперек седла и повезли в Разбойный приказ.

Фетинья только на следующий день узнала о Савиной судьбе, а в этот день она до позднего вечера ходила по арбатским и занеглименским скудельницам 177 177 Скудельница — место, где находятся до погребения умершие неестественной смертью. , куда свозили всех подавленных и затоптанных, и все заглядывала в мертвые лица — искала Саву.

В Грановитой палате царь творил великий пир. Тысяча свечей пылала в четырех громадных паникадилах, свисающих с ее крестовых сводов, — тысяча свечей ярого воска, от которых жарко и пряно растекалось по палате дурманящее марево; сорок столов было поставлено вдоль стен и вокруг столпа, подпирающего своды палаты, — сорок столов под скатертями с царскими гербами, шитыми золотой вителью; на столах — золото и серебро, горы золота и серебра: для белых медов и вин — серебряные ковши и чаши, для красных — золотые… Тридцать малых коробов да десять больших сундуков опорожнил дворецкий Захарьин в хранилищах Казенного двора, чтоб уставить все сорок столов серебром и золотом, а помимо утвари, сколько яств, сколько снадобий, сколько вин и медов, сколько пива и браги, и квасу, и сбитня, и взвару нужно было приготовить! Одних только левашников — пирогов с ягодами и вареньем — было приготовлено три тысячи штук, а пирогов с рыбой и паюсом еще больше, а всего было приготовлено десять смен пирогов: пироги с коровьими языками, пироги с дичью, пироги с капустой, с грибами, пироги с куриными потрохами, куканики, кокачи — пироги из ржаного кислого теста с мудреной начинкой из толокна, пшена, гороха и сушеных рыжиков, а к пирогам — блины пряженые, и чтоб на стол прямо с огня…

Шестьсот человек было звано на пир (со времен Казанской победы не знавали такого в Кремле!), а царь лишь три дня дал на приготовления, и три дня и три ночи без сна, без отдыха трудились на царском Кормовом дворе, на Сытном да на Хлебенном две тысячи человек: стряпухи и пекари, рыбники и мясники, кислошники и солодари, сбитенщики, пивовары, медушники, созванные Захарьиным со всей Москвы.