Валерий Полуйко - Лета 7071

— А что, коли домыслы всё?

— Домыслы? Тверд ты, боярин! Любуюсь тобой! Ну а что же, ребенок у Соломонии тоже домысел?

— Так могло статься, но то грех Соломонии, а не Елены. Елена могла зачать правдой.

— Пошто же Телепнева к себе приблизила, лотрыгу и пьяницу, пользы от которого в государском деле, как от клопа в бане!

— Сторона его сильна была.

— Сторона? Кто же за ним стоял? Мы, Старицкие, иль ты, Челяднин? Иль Шуйские? Иль Бельские?

— Бельские да Шуйские меж собой грызлись…

— А Телепнев Елену ублажал!

— Может, и ублажал. Через то она могла его и приблизить.

— Тверд ты, боярин! Чует он в тебе сию твердость — через то и вернул к себе. Ранее он боялся твоей твердости, теперь ему ее недостает.

— Твердость моя не помеха рассудку. Супротив правды какая твердость устоит? Упрямство лише!

— Тогда изреки мне: случайно ль, что, лишь обвенчавшись на царство, Иван в третий день посадил на кол сына Телепнева? А еще через седмицу отсек на Москве-реке, на льду, голову и его племяннику?

— Нешто мог знать сам Иван?..

— А пошто бы ему и не знать? Глаза есть, уши есть, да и ума — не как у братца. А братец его — еще один довод. Дурачок!.. От кого б дурачку и родиться, как не от пьяницы Телепнева. Князь Василий был трезвенник и умом крепок.

— А Иван?

— Чем же он удался? Лють, зачатая в блудострастии! Я тебя не крещу в свою веру, боярин, — моя вера тяжкая… Я одна в ней и праведница и грешница. Я лише тщуся поведать тебе, кому можешь ты отдать свою душу. Ежели и отдашь, то пусть сие станется по рассудку, а не по заблуждению. Вот тебе еще один мой сказ… Коли сидела я с сынком своим в темнице — уже по смерти мужа моего, князя Ондрея Ивановича, — приходила ко мне единый раз Елена… Ночью, со свечами… Приходила спросить — пошто муж мой, князь Ондрей Иванович, супротив нее пошел? Напугался ли за живот свой, поверив навету, что она его убить собиралась, иль по умыслу, чтоб престол у ее сына отнять? Обещалась из темницы выпустить, ежели правду скажу. Ответила я ей на то: «Не приму от себя милости, клятвопреступница! Мужу моему клялась не опасить его, да и в могилу свела. Теперь меня тщишься змеиной хитростью обвести!» Стала она меня просить с мукой, чтоб сказала ей правду. Раскаянье, должно быть, донимало ее. Лицо ее помню до сих пор… Вся краса ее в страх обратилась. Сказала я ей гневно: «Правду прознаешь на страшном суде, где отмстится тебе грех твой великий!» Ни словом не отмолвила мне… Черный убрус на голову накинула и ушла. А через день колокола ударили — померла! Мню — руки на себя наложила. Отнеле во мне нет сомнения… Ублюдок на нашем престоле! А законный государь — князь Володимер Ондреевич! Про то я и богу не страшусь сказать! Поглянь вон на ту плащаницу 55 55 Плащаница — церковный покров с изображением положения Спасителя во гроб. … В Троицкий монастырь ее жертвую. Надпись на ней вышила: «Сии возд ух сделан повелением благоверного государя Володимера Ондреевича, внука великого князя Ивана Васильевича, правнука великого князя Василия Васильевича Темного!»

«Благоверного государя!.. Внука великого князя Ивана Васильевича!..» Все прочее вдруг отступило, оставив его один на один с этой мыслью, и он почувствовал и понял, что уже не сможет противостоять, ей. Его твердость и сила не отступили, не сдались, а предали его, обрушив на него скопившиеся сомнения, подозрения, обиды, зло, ненависть — все, что копил и прятал в себе от самого себя, надеясь, что его твердость не даст всему этому обратиться против его добра.

Не осталось надежд, не стало и устремлений. Многое, неразрешимое до сих пор и мучившее его своей неразрешимостью, вдруг легко и просто разрешилось, но облегчения он не почувствовал, как будто с него сияли один груз и тут же навалили другой. И понял он, что все эти долгие годы изгнания, проведенные в душевных терзаниях, в неустанных поисках истины, которая должна была бы оправдать зло и примирить его с добром, вся его борьба против самого себя и за самого себя и отстаивание чистоты своей совести были лишь пустыми причудами его старческого ума.

Он стал стар, и единственное, что ему нужно сделать, — это пожертвовать остаток своей жизни богу, чтобы хоть к концу жизни избавиться от ошибок и разочарований.

«К богу придешь ты!» — опять вспомнил он сторожевского монаха.

Челяднин открыл глаза. Хлынувший в него свет чуть взбодрил его, но тоска осталась, только заползла поглубже и притаилась.

— Москва, боярин, Москва! — сказал возница и покосил на Челяднина довольными глазами. — Э, как маковки блещут! Ну здравствуй, матушка!

Передовой полк воеводы Токмакова приближался к Невелю. На последнем привале его догнал царь и теперь ехал в самой голове, в небольших санях с верхом, на вожжах у него сидел Васька Грязной, а Федька Басманов маялся верхом — на коротконогом рыжем бахмате с обкорнанным по самую репицу хвостом, отчего конь казался еще кургузей и меньше.

Федька ехал по правую сторону от саней, так чтобы все время был виден царю. Стоило ему чуть отстать, как Иван тут же вызырал из саней и недовольно бросал:

— Будь на глазах, Басман!

Чуть поодаль, шагах в десяти от Федьки, ехал татарский царь Симеон Касаевич со своими царевичами и телохранителями. Татары все в башлыках и толстых полстяных куяках, только на Симеоне татарская шуба — дыгыль, да у царевичей из-под коротких куяков выглядывали стеганые полы бешметов. У каждого по обеим сторонам седла приторочено по саадаку 56 56 Саадак — колчан со стрелами. на поясе сабля, нож, в руке сулица… 57 57 Сулица — короткое метательное копье, дротик. У царевича Ибака рядом с саадаком приторочена еще и полпудовая двухзарядная пищаль и аркан; у Кайбулы — тоже пищаль, только поменьше. У Бек Булата пищали нет, зато у седла, рядом с саадаком, болтается большущий турецкий ятаган в кожаных ножнах. Татары любят оружие: даже Симеон Касаевич, который никогда в бою не участвует, держит у седла саадак, а под шубой угадывается сабля.

Едут молча — усталые, отрешенные. Под копытами усыпляюще шуршит снег. Кто-нибудь нет-нет да и клюнет носом в лошадиную холку.

Вокруг бело. Сугробы по полям как будто в чехарду играют. Овражки позализаны метелью, но те, что выползли к самой дороге, передавлены широкой бороздой — здесь уже прошли торщики, протянув за собой тяжелые торящие плоты.

Дорога сходит в низину, с версту петляет меж оврагами и снежными наносами, потом круто взбирается на косогор.

Васька Грязной пускает лошадей на бег — с разгона берет самую большую крутизну. Затомившиеся от медленного хода лошади яростно рвутся на подъем. Васька орет, присвистывает, вожжи в его руках, как плети, ходят по напрягшимся, враз взмокшим лошадиным спинам.