Валерий Полуйко - Лета 7071

Перевалили холмы, и показался Невель. Справа от него сплошной стеной вздымался бор, и крепость казалась каким-то диковинным зверем, выползшим на его опушку. Бор был пег от снега, крепость тоже была вся заснежена, лишь темнели стены и башни да макушки церковных шатров, вылизанные до черноты ветром.

В крепости выпалили из пушки — это дали знать, что вблизи города неприятеля нет, все спокойно и можно двигаться без предосторожности. Как камень в воду, бухнулся выстрел в мягкую, податливую тишину белого безбрежья и утонул в его глубине.

— Палят, — сказал Федька. Сказал без всяких мыслей — просто, от нудьги: от той деревни, откуда Иван притащил мужика, сидящего теперь рядом с Федькой на облучке, ехали молча. Иван не велел Федьке обгонять ушедший вперед полк, и всю оставшуюся дорогу ехали позади войска, вслед за нарядом. Ехали еще медленней, чем поначалу.

Федьке не терпелось поговорить, но он видел, что Иван зашелся злобой, и молчал — под горячую руку не хотел попадать. Неразборчива была у царя горячая рука.

— Ай по нас?.. — тревожно спросил мужик.

— По нас! — в тон ему ответил Федька.

— Дык… — заикнулся мужик и со страхом обернулся к царю.

— Сиди, дурья башка! — толкнул его в бок Федька, потешенный мужиковым страхом. — Небось гащи обмарал?!

— Како там, — спокойно сказал мужик. — Об собе, что ль, страх?

— Обо мне, что ль? — прикинулся Федька.

— Кой — о тобе? — еще невозмутимей ответил мужик. — Возников, поди, на земле — сколь и лошадёв! Ну, мож, помене… Быват же — один трех погоняет.

— Ишь ты, бедовый! — усмехнулся Федька, стараясь скрыть вскинувшуюся в нем обиду. — Как пень еловый!

— Что, съел, Басман? — язвительно бросил Иван. — Говорил тебе, что смерд разумней тебя. Вот тебе и доказ!

— Эк, уж и доказ!..

— Ну продолжи — убедишься.

— Сдался он мне!..

— Ты не бидься, милай, — ублажливо омягчил голос мужик. — Я по-христиански, к слову, без зла… Коль ты роду знатного — прости меня на слове, не ведал!..

— Не знатного он роду, — снова съязвил Иван. — Холоп!

Федька затаенно вздохнул, набычил голову, сведя глаза на обочину. Мужик тоже вздохнул, украдкой перекрестился и уж больше не заговаривал.

…Сани царя еще только спустились с холмов, а передовые сотни черкесской и татарской конницы уже подошли к Невелю. У крепостной стены войско встречал невельский наместник Шаховский — вместе со всеми своими воеводами, тысяцкими, со знаменосцами; под реющими на ветру бунчуками стояла казачья сотня, оголившая сабли, как только голова полка вместе с воеводой Токмаковым поравнялась с ними.

Токмаков приказал своему второму воеводе Оболенскому разводить войско на две стороны — конницу влево, пехоту вправо, к бору, а сам подъехал к Шаховскому. Шаховский был в боевых доспехах, торжествен, неподступен, но, только Токмаков приблизился к нему, он заулыбался, потрепал Токмакова по плечу, весело сказал:

— Обедню не стоял — все жду! Добр был путь, воевода?

— С нами царь, — вместо ответа сказал Токмаков. — В хвосте… На последнем стану нагнал.

— Я сбирался его завтра встречать, — озабоченно сказал Шаховский. — Эка проруха… Ну что ж!.. Встретим царя-батюшку без сурн.

— У тебя тут… все ли ладно, воевода? — спросил Токмаков.

— Что ладно, а что неладно, — равнодушно ответил Шаховский. — Где ты тот лад зрел, воевода? В кобылятниках да голубятниках его отродясь не бывало, а ты меж людей лад ищешь!

— Не меж людей…

— А коль меж людей ладу нет, — не дал ему договорить Шаховский, — нет его и в делах!

— Ну что ж… — со вздохом сказал Токмаков и пристально всмотрелся в Шаховского. — Храни тебя бог, воевода! Поеду к полку. Войско удобно поставить надобно. К подъезду царя вернусь.

Пехоту, которой в войске было меньше, чем конницы, Токмаков расположил вдоль крепостного рва, круто загнув ее строй к опушке бора, — получилась дуга, в середину которой он намерился поставить наряд, прибывающий последним, а потом без лишнего перестроения увести его через главные ворота в крепость и оставить там под прикрытием стен на случай неожиданного вражеского нападения.

Конница выстраивалась на противоположной стороне — на широком, ровном поле, прилегающем к крепости. Здесь, на восточной стороне крепости, еще видны были следы недавнего литовского нападения: саженей пятьдесят стены были снесены до основания, ров завален бревнами и разбитыми турами, башни в черных опалах, бойницы разворочены, сбиты обломы со стены, и дальше, по перевяслам, проломы и пропалы, частью заделанные, частью только разобранные для заделки.

Западную и южную части крепости защищал бор, подступавший почти к самому рву, а восточная была открыта и удобна для нападения — ей и досталось больше всего от Радзивилла. Пять месяцев прошло, а Шаховский все еще не восстановил разрушенной стены и не очистил рва. Случись еще нападение — с такой стеной города не удержать. Токмаков даже не представлял, как сможет оправдаться Шаховский перед царем за свою медлительность и нерадивость.

Только последние сотни пехоты свернули с дороги к бору, стоявший на разъезде Оболенский скомандовал шедшей вслед за пехотой коннице — в рысь! — и очень скоро почти на полверсты дорога освободилась. Стали видны упряжки наряда, за ними, чуть в отдалении, царские сани.

Токмаков вернулся к Шаховскому. Подъехал к ним и Оболенский. Молча, в напряжении стали ждать царя.

Наряд шел медленно, и царь мог бы его обогнать, но почему-то не обгонял — как будто знал, с каким напряжением ждут его, и нарочно старался подольше потомить ожидающих.

Долгими показались Токмакову эти полверсты, такими долгими, что, думал, и жизнь вся прошла, пока царские сани проехали их. Ему-то и волноваться, и томиться было не от чего, а волновался, томился, тревожился… Не нравился ему царь! Взъяренный, орущий, пучащий глаза и потрясающий кулаками, он был менее страшен, чем такой, как сейчас, затаенный, медлительный и с виду вроде бы спокойный. Такое спокойствие редко не оборачивалось бедой.

Царские сани медленно приближались. Воеводы спешились, пошли навстречу: Шаховский первым, в шаге от него — Токмаков, за ними — остальные невельские воеводы и тысяцкие.

Шаховский дождался, пока Иван вылез из саней, низко поклонился, вместе с ним поклонились и воеводы.

— Здравствуй, государь!

Иван не ответил. Медленно подошел к Шаховскому, медленно взвел на него глаза. Черное окружье его зрачков стало расползаться, будто сквозь них продавливались глаза; от переносья к щекам потекла холодная бледнота, а в уголках губ забилась сдерживаемая ярость. У Шаховского вздрогнули веки, по горлу медленно вверх прополз острый кадык и спрятался под короткой бородкой.