Аркадий Савеличев - Генерал террора

Он знал, как относились к нему даже ближайшие сподвижники. Всё тайное, личное так или иначе попадало в поле его зрения. Он не шпионил за своими покровителями: их мнение ему передавали с извинительной улыбкой. Вот искренне уважаемый им генерал Деникин — вроде бы о прошлых днях, но ведь и о нынешних:

«Савинков мог идти с Керенским против Корнилова и с Корниловым против Керенского, холодно взвешивая соотношение сил и степень соответствия их той цели, которую преследовал. Он называл эту цель спасением Родины; другие считали её личным стремлением к власти. Последнего мнения придерживались и Корнилов, и Керенский...»

Читай, если хочешь:

«Савинков мог идти с Колчаком против Деникина и с Деникиным против Колчака, холодно взвешивая...»

Право, на такую аттестацию можно бы и обидеться.

Но ведь — правда? Он именно взвешивал их нынешний авторитет. На холодных и бесстрастных своих весах. Да, во имя спасения Родины!

А если подумать?..

Ах, не лукавь, не лукавь. Неужели личного-то стремления к власти нет?!

Внутренний смех распирал его. Это мог сказать любимый им генерал Деникин. Мог сказать и адмирал Колчак. Ему, Савинкову, следовало бы смертельно возненавидеть и того и другого. А он... поможет и тому и другому. Пусть думают что хотят. Именно — во имя спасения Родины. Между генералом и адмиралом нет согласованности; каждый рвёт власть, как лоскутное одеяло, на себя. Он, Савинков, между ними. Он не даст окончательно порвать и без того изодранное российское одеялище. Оружие? Деньги? Будут и у того и у другого. Официально он — только посол адмирала; неофициально — столь же авторитетный и генерала. И-и... пусть думают о нём что хотят!

От этих мыслей кофе горчило, сигара отдавала плесенью.

— Прежде чем ради генерала и адмирала стучаться в дверь к сэру Уинстону Черчиллю, потрясём наших ближайших соседей, — сказал он заявившемуся с жалобой на свою злосчастную печень Деренталю.

— Масарика? Пилсудского? Гоппера?

— Ну, положим. Карл Гоппер ещё мог изображать в Ярославле при Перхурове что-то из себя значащее, но что он изобразит теперь в своей нищей лоскутной Латвии?

— Министра, Борис Викторович, да ещё и какого!

— Уму непостижимо, Карлуша — военный министр Латвийского уезда...

— Не преуменьшайте, Борис Викторович. У него под боком Литва и Эстляндия, Швеция и Финляндия. Да и Германия, если сама поумнеет, проберлинским балтийцам поможет. Ох, дьявол её бери!..

— Германию?

— Пе-ечень мою... — схватился Деренталь за живот пухлой рукой.

— Вот-вот, Александр Аркадьевич. Потому и впала великая Россия в нынешний маразм. У кого печень, у кого геморрой, у кого старческие запоры. Как у наших монархистов, например. Вы не согласны, Александр Аркадьевич? Чего морщитесь?

Флегму Деренталя нельзя было сбить даже такими злыми словами. Уселся в кресло и на нравах друга дома позвонил вниз:

— Два кофе... и лучше с коньяком.

Савинков посмотрел на него убийственно:

— Когда ты, Са-ша, станешь посерьёзнее?

— Никогда... Бо-ря!..

Так всё время: то на вы и по имени отчеству, то совсем запанибрата. Сами давно запутались, а другие — и подавно.

— Нам надо собираться, Александр Аркадьевич. В Прагу, в Варшаву... чёрт знает куда!

— Не надо нам в Варшаву. Не надо в Прагу. Они сами в Париже да в Лондоне пасутся. Кого, думаешь, я вчера встретил у подъезда Министерства иностранных дел?

— Кого! Одного из милейших собутыльников. Жака? Жозефа? Какого-нибудь Жульена?..

— Ошибаешься, Борис Викторович, ошибаешься. Самого Масарика. С протянутой рукой. Привет и поклон тебе передаёт.

— Лучше бы передал хоть небольшой чек в парижский или швейцарский банк.

— Отку-уда? Гол как сокол. Хотя изображает из себя не лоскутную Латвию.

— Ладно — Масарик, пройдоха Масарик. Поговорим и здесь. Но в Прагу мне всё равно надо. Я давно не видел сестру. Это — всё, что осталось от нашей семьи.

— А Виктор?

— Виктор — шалопай. Славный малый, не больше. Видимо, он тоже где-то в Праге или в Варшаве. Надо разузнать. Но пока, Александр Аркадьевич, дай мне покопаться с моим архивом.

— Архивами занимаются, когда готовят себя на тот свет. Но мы-то, Борис Викторович, ещё на этом?..

— На этом...

Деренталь столь же спокойно и флегматично вышел, как и вошёл. Ничего не сказал, а настроение испортил. И решение поехать в Прагу на встречу с сестрой, мгновенно изменилось. Вместо себя он пока что пошлёт письмо — тем более что и пройдоха Масарик больше околачивается в Париже, чем в своих Чехиях и Словакиях. В раздражении он писал о прошлых днях, о нынешних, пожалуй, и о будущих:

«...Ощущение, будто все мы босиком ходили по битому стеклу, уже не чувствуя боли своих окровавленных ног...»

Что делать, он ко всему прочему ещё я писатель Ропшин. Он не может без красивостей. Уж извиняй, любимая сестрица.

«Это были дни всеобщего безумия, когда никто не знал, что он скажет через минуту и как он поступит через час. Теперь мне иногда слышится оттуда странная какофония, будто взбесившаяся обезьяна играет на рояле, вырывая клавиши и струны. И страшно потому, что неизвестно, куда бросится обезьяна, покончив с роялем...»

Да — куда?!

Россия теперь может броситься и в ад, и в рай. «Не я ли был среди тех, кто выпускал на свет эту бешеную обезьяну?!»

Опять вопрос, опять красивая риторика. С ума сойти! Он — Савинков; но он — ещё и Ропшин... с глаз его долой, из сердца вон! Кому отдать предпочтение? Нет времени для раздумий.

Минутное, только минутное колебание. Савинкову! Ропшина надо гнать в шею. Ну тебя, дорогой. Право, не до тебя.

Да о Ропшине, слава богу, мало и писали. Всё больше о нём, о «Генерале террора». Тоже не могут без красивостей. Проще говоря, без вранья. Туману житейского он и сам напускал, отчасти по привычке к конспирации, отчасти из природного артистизма. Кто нынче не актёрствует? Недавний морфинистский правитель России, его друг Керенский, витийствует на всех европейских подмостках. Оправдывая себя, так говорит и пишет:

«...Трагедия 1917 года не в государственности революции, а в том, что в урагане военного лихолетья в один мутный поток смешались две стихии —стихия революции, которой мы служили, и стихия разложения и шкурничества, на которой играли большевики вместе е неприятельскими агентами. Величайшее несчастье заключалось в том, что издавна привыкнув с первого взгляда опознавать обычную реакцию в «мундире», генерала на «белом коне», многие вожди революции и сама их армия не смогли вовремя распознать своего самого опасного, упорного и безжалостного врага —контрреволюцию, нарядившуюся в рабочую блузу, в солдатскую шинель, в матросскую куртку. Привыкли ненавидеть представителей «старого мира», но не сумели со всей страстью революционеров вовремя возненавидеть гнуснейших разрушителей государства.».