Аркадий Савеличев - Генерал террора

Ах, запоздалые крокодиловы слёзы!

Английский посол Бьюкенен со знанием дела возражал:

— Савинков просил у Керенского разрешения отправиться с парой полков в Таврический дворец и арестовать Совет. Излишне говорить, что такое разрешение не было дано...

Всего-то надо было дать, как просил и требовал тогдашний военный министр, и на четыре дня — петроградский генерал-губернатор Савинков, в его распоряжение пару надёжных полков. Он сумел бы без суда и следствия вымести из Смольного весь большевистский мусор — вместе с Троцкими, Дзержинскими и Ульяновыми! Теперь — поздно, господин морфинист. Поздно лить крокодиловы слёзы. Если есть у России спасители, так это адмирал, генерал и он... опять, конечно же, он, Савинков!

Но в этой жизни ничего, видимо, нельзя принимать всерьёз. Вскоре после ухода Деренталя с лёгким стуком вошла Любовь Ефимовна.

— Борис Викторович, мне скучно.

— Скучайте.

— Мне жить хочется.

— Живите.

— Но как — без любви? Вы меня любите? Хоть чуточку? Хоть с мой малюсенький ноготок?..

Она тоже без всяких церемоний уселась в кресло, ещё хранившее, вероятно, тепло жирной задницы её мужа.

Рука брезгливо легла на бумаги, над которыми мучался Савинков. Острый, отточенный ноготок нервно царапал грозное послание адмирала Колчака. Следовало сказануть справедливое: «Во-он!» — но вместо того он отшвырнул послание адмирала и припал губами к ненавистному ноготку. Право, ненавидел её в эту минуту. О, женщины!.. Ничего-то не понимают. Глушь души. Потёмки всякой реальной действительности.

В ответ на его злость — ноготок резанул по губам. Явно проступил привкус крови.

— Что вы делаете?

— В любовь играю... раз нет её, настоящей!

— Вам мало двоих... глупейших мужиков?

— Мне нужен один... только один. К тому же не самый глупый.

— Благодарю, если я «не самый»...

— Поцелуйте лучше. Чего вам стоит?

Он поцеловал и, вскочив с кресла, к груди её, как гимназист, прижал... Но стук в дверь. Как раз вовремя — муженёк!

— Я не помешал?

— Вы никак не можете помешать, Александр Аркадьевич, — в тихом бешенстве опустился Савинков в надоевшее кресло.

— Вот и прекрасно, Борис Викторович. А то Люба заскучала. Только вы и можете разогнать её хандру.

— А вы, Александр Аркадьевич?

— Я? Я всего лишь муж. Скучный. К тому же у меня — печень. Напоминаю вполне официально... официант сейчас прикатится. Мой самый лучший лечащий доктор.

Ну как тут можно сердиться? Хоть и предупредительный, но вполне нахальный стук в дверь. До краёв загруженная тележка. Улыбающаяся физиономия милого Жака. Красивый разворот роликовых колёсиков. Даже извинительный взгляд в сторону Деренталя — ну, что, мол, с ним поделаешь? Наше дело — исполнять приказания. Иначе не бывать чаевым.

Долгое время общаясь с эмигрантами, Жак даже научился немного говорить по-русски:

— Закуска «а-ля славян-базар».

Савинков согнал хмурь с лица и в знак общего примирения сказал:

— Базар так базар. Опять русский ужин?

— Он сказал, — лукавый кивок в сторону Деренталя, — я исполнил.

— Ты молодец, Жак. Поставь на счёт что полагается.

— С некоторой прибавочной?..

— Разумеется.

Жак вылетел на белых крахмальных крыльях.

После его ухода Савинков посмеялся:

— Добрейший Александр Аркадьевич, не слишком ли круто меняем коньячок на водочку?

— Так ведь «Смирновочка». Ностальгия, — придвинул он своё кресло, как и положено, по левую руку жены.

Савинкову полагалось сидеть справа. Заглянув в судок, где в ожидании третьей рюмки томилось жаркое, для первой он выбрал себе не икру и даже не огурец, — белый, во всей лесной роскоши целиком замаринованный грибок.

— За неё, — коротко подсказал. — Только всуе не будем поминать это великое имя.

Любовь Ефимовна поджала и без того скучающие губы. Должна бы привыкнуть, что первый молчаливый тост — всегда за неё, за далёкую заснеженную Россию. Но нет, не привыкалось. Ей хотелось, чтобы вспомнили и про женщину. Как же, дождёшься! Муж основательно и убийственно тешил свою печень, Савинков жевал грибок. Он-то понимал тайное желание Любови Ефимовны, но уступить женскому капризу не мог.

— Ностальгия, как утверждает Александр Аркадьевич.

— Невоспитанность, как утверждаю я, — всё-таки не сдержалась, сердито покашляла в ладошку.

— Помилуйте, несравненная, — ничуть не обиделся. — Когда было воспитываться? С гимназических лет — в бегах. От жандармов, сыщиков, провокаторов, красных и прочих комиссаров и ещё...

— ...от женщин. Да?

— Да, незабвенная Любовь Ефимовна, да, Александр Аркадьевич, — потянулся к Деренталю, — бросьте свою меланхолию. Я всё-таки за вашей женой ухаживаю.

— Весьма признателен. Третью рюмку — за неё?

— Так уже пятая, — расхохоталась раскрасневшаяся жёнушка.

— Разве? Я не привык считать. Считаю только первую.

— А я — и все остальные, — покачал головой Савинков. — Мы не пропьём её — первую-то рюмку?

— Как можно, Борис Викторович, — наворотил Деренталь со знанием дела на икорку ещё и сыр в несколько слоёв. — Чего они так тонко режут? Терпеть не могу.

— Вижу, что не можешь. В этой парижской лени мы забыли про адмирала. Забыли про генерала.

— Генералов — много. Я — одна, — капризно подала голос Любовь Ефимовна.

— И я — один, — согласился муженёк. — Я в полной готовности. Я спать пойду, дорогая. Ты уж не скучай.

— Она не будет скучать, — заверил Савинков.

Когда Деренталь, пошатываясь, вышел — не в свой номер направляясь, конечно, а в ресторан, — Любовь Ефимовна уже с нескрываемым раздражением заметила:

— А я — не уверена. Спорю на что угодно, что вы и сейчас думаете о генералах и адмиралах — не обо мне!

— Верно. Я проиграл. Что потребуете за проигрыш?

— Это. Только это, — потянулась она перетомившимися, как и нетронутое жаркое, сладко пахнущими губами.

Он принял их как истый гурман, но вкуса не почувствовал. Сам себе не без иронии признался: «И чего я всю жизнь изображаю себя Казановой? Бабы мне, в сущности, безразличны. Глупое самолюбие! Потешить разве?..»

Бывшая петербургская танцовщица уродилась неглупой. За мужской развязностью и бесцеремонностью почувствовала безысходную скуку этого смертельно уставшего человека.

— Боря... Можно так?

— Можно, Люба, если позволите...

— Позволяю... всё позволяю, несносный человек!

— Люба... Странно, я никогда не называл вас простым именем.

— То же самое и я, Борис Викторович. Зачем?

— Не знаю, представьте.

— Это вы-то — незнайка?

— Я знаю вкус ваших губ, запах волос, выжидательную нервность ваших милых пальчиков, трепет ваших бесподобных лодыжек танцовщицы... не скрою, и чуть выше, гораздо выше, не краснейте...