Аркадий Савеличев - Генерал террора

Вот ещё странность: всегда при наганах, при одних только наганах, а для Блюмкина точат штыки. Интересно, что можно делать штыками хоть и в просторной, но всё же ограниченной стенами комнате?..

После вторичного изгнания Блюмкина к нему заглянуло и высокое, очень высокое, начальство, напрямую вхожее к товарищу Дзержинскому, но при виде сидельца, спокойно попивающего коньяк за своим письменным столом, покачав краснозвёздными головами, в разговоры пускаться не стало. Кто руководит такими прохвостами, как Блюмкин?..

Савинкову не хотелось об этом думать. Было некогда думать. Очередной взмах дверей впустил Любовь Ефимовну... Любу, чёрт возьми!

— Все говорят: вы несносны, Борис Викторович!

— Вас-то не снести, Любовь Ефимовна? Вполне снесу, на ручках, если хотите.

— Хочу! Хочу!

Опять, как в давней революционной Москве; или чудилось, или всё повторялось в извечном круговороте?!

Она уже сидела у него на коленях, ожидая, когда ещё выше поднимут. Она была неподражаема в своей милой искренности, эта полупевица, полутанцовщица, полужена... и тюремная подсадная утка!

— Что же вы меня не несёте? Неподъёмна для ваших ослабевших рук?

— В полном подъёме. Куда ж изволите?

— В кровать! В кроватку, разумеется.

Интересно, что делал в это время Саша Деренталь, всё ещё числящийся её мужем? Наверняка коньяк попивал и поругивал свою печень. Уроков ревности он не проходил; уроки мужского дружества усвоил прекрасно.

Савинков мог бы задать себе вопрос: почему же их, взятых в Минске за одним обеденным столом, так быстро выпустили с Лубянки и предоставили полную свободу жить в своё удовольствие? Неподражаемая Любовь Ефимовна хвасталась: Саше предоставили хорошую работу в Обществе культурных связей с заграницей. Она и сама, не успев с Лубянки до Тверской перебежать, то ли в женских журналах, то ли в чекистских борделях пристроилась. О, времена, о, нравы!..

Он ни в чём своих друзей не обвинял. Игрушки в чьих-то руках?..

Но разве с ним не играют?!

Даже если оставить в стороне товарища Дзержинского — Блюмкины-то под чьим крылом витают?..

Видит православный Бог: он за семь прошедших лет так и не удосужился узнать имечко нехристя. Что имя? Блюмкин — и всё!

— Не так... — вроде как его мысли читали, но совсем о другом: — Не так вы меня берёте...

— А как же, извольте вас спросить?

— Женщин не спрашивают. Женщин берут и...

— и?..

— Люляют!

Право, дословно московские тайные вечера повторялись. Разве здесь не было тайн? С её мужем? С ней самой? С каким-то Блюмкиным?..

— Ну и язык у тебя, Любаша!

— Ага — Любаша! Это уже лучше... мой непримиримый Боренька!

— Но только ли — твой?

— Не придирайся к словам. Неужели ты не скажешь спасибо за эту роскошь, за это житье-бытье?..

— ...тюремное питье? Нет, не скажу, Любовь Ефимовна.

— Неужели мало?

— Мало. Для Савинкова — мало!

Как ни тихо они переговаривались, дверь отворилась; Сидоров — Иванов спросил:

— Если мало чего — говорите. Нам приказано исполнять ваши желания.

— Ага, желания. Первое: тройку до «Яра».

— Оврага, что ль? Не знамо, надо спросить...

— Второе: отворите мне темницу, дайте мне сиянье дня!

— Так вечер же. Чего из такой славной фатеры куда-то тащиться?

Шутники эти Ивановы — Сидоровы! И то сказать: поживи-ка здесь без шуток...

— Тогда — шампанского. Чела-век!..

Он ещё не успел пропеть свой фатовской гимн, как вошёл второй из Ивановых — Сидоровых, неся под обоими локтями по пыльной тяжёлой бутылке.

— Интересно, милые ребятки, — вы сами-то хоть пробовали?..

— Нам не положено. У нас довольствие казённое.

Савинков ловил себя на мысли, что только здесь, на зловещей Лубянке, он вволю и насмеялся. И то сказать: было время. С августа 1924 года по май года 25-го...

Люди, которых Савинков посылал в Россию, исчезали в каких-то бездонных сугробах. Зимой ли, летом ли — одинаково. Двойки, тройки, пятёрки пропадали в снежных равнинах... если даже цвела сирень и жарко палило солнце. Не за красивые же глаза англичане, французы и поляки подбрасывали возрождённому «Союзу защиты Родины и Свободы», пускай и с приставкой «Народному», свои фунты, франки и злотые; они хотели знать, что происходит в России. Обычное дело — шпионаж. Разведка. Провокация. Диверсия. Да и просто — новые карты новой России. Будто большевистские тройки и пятёрки таким же образом не сновали по Европе, особенно по приграничной Польше! На войне как на войне. Не имело значения, что устанавливались дипломатические отношения и послы раскланивались друг с другом. Мысль-то одна: дай время, глотку перегрызу!..

Поляков можно было понять: они отхватили себе Западный край чуть ли не до Минска и теперь над этим разбойничьим куском дрожали больше русских эмигрантов. Старый друг Пилсудский как-то при свидании спросил:

— Пан Савинков, когда вы станете во главе свободной России, вы ведь выгоните нас... аж за Буг?!

— Выгоним, пан президент, — остановил Савинков свой взгляд на пушистых, холёных усах Пилсудского.

— Тогда чего ж мы вам помогаем?

— Плохо помогаете.

— Пся крев! А кто же хорошо?

— Хорошо — никто, — не стал Савинков таиться. — Но всё же нам приходится больше рассчитывать на англичан, французов...

— ...и американцев?

Пилсудский был не столь прост, как о нём говорили большевики. У простаков не бывает таких цепких, умных глаз; ирония, жестокость и шляхетский разгул — всё вперемешку. Уж на что крепки нервы у Савинкова — приходилось не по себе. Но ответил он как должно:

— Польская разведка неплохо работает.

— Благодарю, пан Савинков.

— Но тогда вам, пан президент, должны были доложить: не от весёлой жизни я иду на контакт с американцами. Это пинок под жирный зад Черчиллю.

— Ай-яй-яй, пан Савинков! Бели бы он это слышал...

— Слышал, и не раз. Сидней Рейли — мой друг, а сплетни друзья как раз и разносят. Англия!.. Она не близко. Америка!.. Она совсем далеко...

— ...а Польша, как у вас говорят, под боком? Это хорошо для вашего дела, пан Савинков, но плохо для Польши. Вдруг как русский медведь с боку на бок повернётся в своей берлоге? Мы не хотели бы терять дружбы с такими людьми, как вы. Да, большевики принудили выслать вас, со всем вашим штабом, из Варшавы в Париж, но вот прошло время, и я вам даю президентское слово — живите в любом польском городе. Уж поверьте, наши юристы-крючкотворы найдут зацепку, чтобы оправдаться перед большевиками. Мы им говорим: позвольте, пан Савинков родился в Польше! Он поляк. Даже президент не может отказать ему в польском гражданстве.

Савинков благодарно, но суховато усмехнулся. Эту легенду он сам же и распространял. К тому же в Варшаве до сих пор сохранилась добрая память о судейском чиновнике Викторе Михайловиче Савинкове. Но ведь польская разведка должна знать: родился Борис Викторович всё-таки в Харькове, только детские и гимназические годы провёл в Варшаве. Но раз уроженца Харькова — отец там тогда служил, — потомственного дворянина Петербургской губернии считают поляком — тем лучше. Иного пути в Россию, как через Польшу, пока не было...