Аркадий Савеличев - Генерал террора

...Мыслями он уже был в России.

...Он уже правил этой погрязшей в революциях, несчастной страной.

Уроки дуче Муссолини? Не самые плохие уроки. Последний раз кого же он там встретил? Известнейшего писателя Александра Амфитеатрова, сын которого, Данила, служил в личной охране итальянского самодержца. К дуче теперь невозможно подступиться; голосом — громче трубы иерихонской, славой — выше самого Цезаря, хотя росточком так себе, в кресле на специальной подушке сидит, чтоб свысока взирать на собеседника. А ведь силён бродяга! Савинков и сам не заметил, как подпал под его влияние. Вот кто нужен России — вождь. Кого она изберёт душой своей окаянной?..

Собираясь в неведомую, тайную дорогу, он в приливе последнего откровения писал другому другу-прорицателю, Михаилу Петровичу Арцыбашеву:

«Не знаю, как Вам, но фашизм мне близок и психологически, и идейно.

Психологически — ибо он за действие и волевое напряжение в противоположность безволию и прекраснодушию парламентской демократии, идейно — ибо он стоит на национальной платформе и в то же время глубоко демократичен, ибо опирается на крестьянство. Во всяком случае, Муссолини для меня гораздо ближе Керенского или Авксентьева.

Я знаю, что многие говорят: «Где же С.?» И я так же, как вы, глубоко тягощусь бездействием и словесной проповедью борьбы. Но для того чтобы бороться, надо иметь в руках оружие. Старое у нас выбили из рук. Надо иметь мужество это признать. Новое только куётся. Когда оно будет выковано, настанут «сроки»... Иногда надо уметь ждать, как это ни тяжело. Я повторяю это себе ежедневно, а пока готовлюсь, готовлюсь, готовлюсь».

Савинков был так занят, что не смог даже съездить на похороны своего беззаветного адъютанта: Флегонт Клепиков долго болел и умер на даче в Ницце. Он не жалел ни денег, ни докторов, чтоб продлить дни юнкера, но раны, полученные в Казани, свели его к чахотке. Письмо, только письмо матери, с последним утешением...

Не многовато ли слёз? Дуче не плачет — хнычет никому теперь не нужный Керенский... Себя собрать в кулак — других зажать в единой горсти. Россия любит силу!

Так, военная сила?

Так, программа вождя?

Так, правительство?..

В шутку ли, всерьёз ли, он писал сестре Вере в Прагу:

«...Тебя я назначу министром совести. России такое министерство необходимо не менее, чем —просвещения и наук. И в кабинете у тебя будут висеть два портрета: нашей мамы и Вани Каляева. Кстати, ты всё же зря коришь меня за него. Я вообще заметил, что очень часто люди понимают мои книги совсем не так, как я хотел бы. Недавно даже Серж (!) Павловский (!!!) прочитал (!!!!) моего «Вороного» и предъявил мне свои обиды. Да что вы, в самом деле, сговорились, что ли, не понимать того, что я пишу? И не я ли всё же лучше вас знаю, каков он в конечном счёте был, мой юный и святой друг Ваня Каляев?..

Но всё это — и смерть Флегонта, и обиды Сержа, и твои укоры — анекдотическая мелочь рядом с тем, к чему сейчас подвела нас судьба. Право же, шутка о твоём будущем министерстве совести имеет больше жизненных оснований, чем передовые статьи всех сегодняшних газет Европы. Ты понимаешь, о чём я говорю?

И тогда я сделаю несколько символических жестов, ну, во-первых, министерство совести. А затем памятник Ване Каляеву и другим принявшим смерть за свой слепой террор. Я такой, Вера, поставлю им в Питере памятник, что его будут видеть из Финляндии, а любоваться им и думать у его подножия будут ездить люди со всего света.

Но всё это завтра, завтра. А сегодня мне как воздух необходимы спокойдтвие и трезвость —ив мыслях, и в чувствах...»

Она знала о его планах, догадывалась, но не думала, что время это настанет так скоро. Примчалась из Праги быстрее курьерского.

— Боря? — по-матерински взяла его руку обеими руками. — Ты всё хорошо обдумал?

Он колебался с ответом всего лишь какую-то долю секунды:

— Всё, Вера. Еду... иду, летней позёмкой стелюсь... Судьба!

Она слишком хорошо знала брата. Искра неуверенности, пускай и самая малая, передалась и ей.

— Вот видишь? У тебя сомнения.

Но он уже взял себя в руки:

— Как же без сомнений, Вера. Сомневайся... доверяй и проверяй!..

— Ты всё проверил? Ты хорошо проверил? Не ловушка — Москва?

Чем больше ему возражали, тем сильнее крепла его уверенность. Так было всегда. Так стало и сейчас.

— Москва ждёт меня. Москва подпольная, тайная, но всё равно — Москва. Не Париж бордельный, не словоблудная Варшава. Москве нужен вождь, ей нужен, если хочешь знать, верховный правитель!..

— Ты не забыл, что стало с сибирским верховным правителем? Твоим любимым Колчаком?

Никто другой не смог бы так жестоко упрекать в крахе всего, что было связано с адмиралом, пославшим его в эту растреклятую Европу. Никто! Сестра — могла. Она рубила последние засеки на его дороге домой; она валила вековой лес на тайных, единственно ещё возможных тропах:

— Остановись. Подожди. Оглянись! Я понимаю, Серж Павловский зовёт тебя в Москву. Зовут другие соратники, посланные впереди тебя. Но зовёт ли наш варшавский друг — «Железный Феликс?» С таким жестоким отчеством — Эдмундович!

Как ни умна была, отговаривая брата от этой поездки, но ведь только разжигала упрямство. На помощь пришёл друг душевный, друг первородный — Ропшин. Он уже вопрошал:

— Ну, хорошо, Серж Павловский не понимает, моего «Вороного» принимает за «Бледного» — видите ли, не столь героично я его изобразил! Но ты? Ты, Вера? Сейчас такой миг, что во мне нет никакого геройства. Просто хочу домой. В Россию. Разве Ропшин может в этом отказать Савинкову?

Вера колебалась, прежде чем опустила по-бабьи руки:

— Не может... В таком случае я еду с тобой до Варшавы.

— Вот это дело! — совсем повеселел Савинков и сгрёб сестрицу в охапку. — Собираемся, билеты уже заказаны.

Гибельный круг сужался, потому что всё больше и больше людей вовлекалось в круговорот между Парижем, Москвой и Варшавой. Эмиссары сновали взад и вперёд, готовя для своего вождя «окно» на границе. Не диверсант же, не дрожащий от страха лазутчик, не сума перемётная — сам Борис Савинков изволит прибыть в Россию. Са-ам!..

Он забыл своё собственное старое правило: «Не доверяй!» Никому не верь. Ни врагам, ни друзьям. Особенно — друзьям»…

Правда, в Варшаве, которая была перевалочным пунктом, ещё оставались здравые люди. На донесении своей разведки о тайном намерении Бориса Савинкова перейти границу хитромудрый «пся крев» Пилсудский написал: «Не верю».

Ошибся, ошибся...

В Варшаву, как шляхом сквозным, несло великолепную русскую четвёрку. Ибо как же без Саши Деренталя? Как без Любови Ефимовны?.. Она расплакалась, заламывала свои прелестные руки: