Анатолий Хлопецкий - Русский самурай. Книга 1. Становление

Еще недавно столица называлась Эдо – «дверь от реки»: замок сегуна Токугавы, основателя нового города, действительно открывал или закрывал доступ к реке Сумида – главному торговому пути вывоза зерна и других товаров из провинции к морю и к Осаке, а значит, и к тогдашней столице Киото. Токугава чувствовал себя достаточно мощным диктатором, чтобы не подчиняться императору, и Эдо стал, по существу, главным городом страны. С крушением трехсотлетнего владычества клана Токугавы Эдо стал императорской столицей и был переименован в «восточную столицу» – Токио.

Приехав в Токио, архимандрит Николай, в сущности, увидел два разных города: простонародная часть занималась ремеслами, рисовала на шелке прославившие Японию гравюры, веселилась на представлениях уличных актеров. Самурайская еще не избавилась от своей изысканной чопорности – здесь изучали тонкости чайной церемонии, состязались в стрельбе из луков и фехтовании на мечах.

И за всей этой внешней пестротой стояли перемены, не сразу приметные постороннему глазу, но гораздо более глубокие: Япония выходила из изоляции – торговой, экономической и духовной. В Токио уже вовсю развертывали свою деятельность разноязычные католические и протестантские миссии, проповедники старались убедить будущую паству, что только та вера, которую они несут, является истинно христианской…

Трудно было найти жилье в Токио: негде было даже остановиться. На одну ночь владыку Николая приютил миссионер-англичанин. А потом удалось подыскать квартиру из двух маленьких комнат на чердаке.

Архимандриту Николаю предстояло решить нелегкий вопрос о том, где будет размещаться миссия. Ему хотелось приобрести земельный участок на холме Сурагадай, который так удачно возвышался над городом, открывая всю его тогдашнюю панораму. И пока шли долгие переговоры и согласования, он бродил по приглянувшемуся району, присматривался к работе ремесленников, которые трудились на виду у прохожих, за открытыми дверями своих мастерских-лавок.

Совсем недавно император Мэйдзи снял табу с употребления мяса, прежде считавшегося «нечистой» едой, но уже возникли в окрестностях Сурагадая мясные лавки, где предлагали тончайше нарезанные ломтики говядины и свинины, кусочки куриного мяса и экзотические для европейца приправы к ним из сои, листьев съедобной хризантемы, кунжутного масла.

А из соседней двери пахло деревенским сеновалом – там сшивали циновки татами. Пожилой мастер, сшивая толстой иглой пучки соломы, перебрасывался шутками с прохожими и прихлебывал одновременно зеленый чай, подливая кипяток из постоянно кипящего на огне пузатого медного чайника.

Издали видно было лавку «тэнугуи» – полотенец, украшенных орнаментами, рисунками кукол, иероглифами. В ее тесном помещении рождались почти те же гравюры, которые так ценились в верхнем городе – в аристократических кварталах. Только здесь материал, на котором они печатались, был дешевле – попроще, погрубее.

Преосвященный Николай прислушивался к многоголосому говору, любовался мастерством ремесленников и все больше утверждался в мысли, что именно здесь, среди жилищ простого народа, в самой гуще его, и есть то самое место, на котором должны быть воздвигнуты строения Российской духовной миссии. Оставалось лишь убедить в этом имперских чиновников.

И он писал в Россию: «На иностранных храмах блестят кресты, звонят колокола… – И нам бы нужно храм, – говорят наши бедные птенцы, – негде помолиться, излить душу перед Богом… И не ждет так отрескавшаяся от засухи земля дождя, как мы ждем вашей помощи, оживите, ободрите нас поскорее, если не прямо помощью, то надеждой на нее».

Только в начале осени ему удалось приобрести в бессрочную аренду земельный участок на вершине холма Сурагадай. Теперь предстояло построить здесь дом православной миссии. В этом строении должны были разместиться домовая церковь, мужское и женское духовные училища, квартиры начальника миссии и его сотрудников, подсобные помещения. Непросто было решить такую задачу, да еще при недостатке средств. Отец Николай часами совещался со строителями, сам с линейкой и циркулем склонялся над чертежами, ездил убеждать несговорчивых подрядчиков.

Меньше всего заботился он о собственных удобствах, хотя в первое время условия его жизни в Токио были ничуть не лучше, чем в Хакодате: «Представьте, например, мою обстановку, хоть это одна из последних мелочей. Жара теперь. Боже, какая жара! Перестать работать, конечно, нельзя, не об этом и речь; и утром до полудня, и вечером с пяти часов человек 20–30 имеют полное право приходить выслушивать уроки Закона Божия. Но куда приходить? Мое жилище – одна комната на чердаке, по точнейшему измерению 11 квадратных футов. Вычтите из этого пространство, занимаемое столами, стульями и подобием сделанного дивана, заменяющего мне кровать; высота – стать в ней во весь рост человеку такого роста, как я, едва можно. Разочтите, сколько воздуха в таком жилье… К счастью, еще два окошка, одно наискось другого. Если благотворительная природа посылает ветерок, то ничего. А если нет веяния воздуха – духота нестерпимая. Внимание с трудом связывает мысли; самое горло отказывается служить полтора или два часа подряд. Многие Христом Богом просят крещения, а я не могу крестить их, потому что негде».

Даже и здесь он старался жаловаться не на личные неудобства, а на то, что обстановка мешает должному отправлению его пастырских и миссионерских обязанностей.

К тому же строительство вовсе не отменяло повседневной работы миссионеров среди населения, и далеко не всегда она была простой и безопасной. Отец Николай получил известие, что Савабэ, проповедовавший в Сэндае, и Сакаи, занимавшийся миссионерской деятельностью в Хакодате, брошены в тюрьму. Он надел свое парадное облачение и снова отправился с просьбой о помощи к влиятельным японским сановникам – на этот раз к Ивакура Томоми и Кидо Токаеси. Они занимали высокие посты в правительстве. Снова длинные дипломатические переговоры, поклоны, обязательная чайная церемония. Но сработала сила убеждения, которой всегда обладал владыка Николай, да и времена наступали другие. Арестованные были освобождены.

Препоны на пути к развертыванию миссионерской деятельности угнетали Преосвященного, он делится со своим дневником мучительными сомнениями: «Не загублена ли даром жизнь и вдобавок множество русских денег? Станет ли православие в Японии? Кому работать для этого?»

И тут же останавливает себя:

«Вчера написанное – одно малодушие. Нашей нетерпеливости хотелось бы, чтобы перед нашей секундой бытия сейчас же развернулся весь план судеб Божиих. Вероятно, во всем есть смысл, что намеренно сам человек не ставит в противоречие разуму Божию… Если в простой былинке, которую мы небрежно растаптываем, все-все клеточки имеют свое назначение и приносят свою пользу, то человек неужели бессмысленнее и захудалой клеточки?.. Итак, нужно стоять на посту и спокойно делать, что под рукой… спокойно грести, не выпуская весла, пока смерть не выбьет его из рук».