Александр Дюма - Графиня Салисбюри

— Хорошо, кастелян мой, — сказало приятным гармоническим голосом, приблизившись к молодому рыцарю, это белое видение, — вижу, что вы хорошо охраняете нас, и что мы поэтому в безопасности, потому что можно подойти к вам так близко и не быть замеченным.

— Да, это непростительно, — отвечал молодой человек, — но не потому, что я не слыхал приближения вашего, — оно менее было чувствительно земле, чем эти скользящие со стороны Шотландии облака небу, но потому что я не угадал вас; я не думал, что мое сердце так бесчувственно.

— От чего, — продолжало улыбаясь видение, — прекрасный мой племянник лишил меня удовольствия видеть его за ужином, которым я угощала всех наших храбрых рыцарей? Мне кажется, что труды дня должны были вечером возбудить его аппетит.

— Потому что я не хотел никому передать попечения об охранении вверенного мне залога. Мог ли я лишить себя этого удовольствия, если бы присутствие мое не было здесь необходимо?

— А я думаю, Гильом, — отвечала улыбаясь графиня, — что вы этим наказываете себя за то безрассудство, которым привлекли к себе на шею всю эту армию. И ежели по этой причине вы удаляетесь от нас, то я нахожу, что положенное вами себе наказание заслужено, и поэтому не желаю уменьшить его строгости. Однако, так как совет имеет необходимость в вашем опытном благоразумном мнении, то поставьте кого-нибудь на свое место, которое, по окончании совета, снова можете занять.

— О чем рассуждают в совете? — спросил Гильом, — надеюсь, что не о сдаче; вероятно, они помнят, что я кастелян замка и следственно главное лицо в военных действиях этой крепости, во все времена отсутствия дяди моего, графа Салисбюри.

— Боже мой! кто говорит вам о сдаче, господин начальник? Будьте покойны; никто об этом и не думает, и оказанная мною храбрость во время сегодняшнего приступа, как мне кажется, должна бы меня, собственно, избавить от этого подозрения.

— Виноват! Виноват! — сказал Гильом, сложив руки на груди, — вы очень храбры, благородны, прекрасны, как Валькирии, дочери Одина, которые в песнях саксонских бардов, посещают поля битвы для принятия душ умирающих воинов.

— Но я не имею подобно им белой кобылицы, извергающей из ноздрей своих пламя, и золотого копья, которое разрушает все, что к ним прикасается; что делать, несмотря на то, что я кажусь при всех спокойною, но при вас, Гильом, перестану притворяться и сброшу эту маску надежды, чтобы вы могли видеть все мои опасения; сочтите, ежели вы можете, из скольких тысяч состоит эта армия, которая нас окружает; посмотрите, какими ужасными приготовлениями они занимаются; потом взгляните на нас; сочтите защитников наших, и сообразите наши средства!.. Гильом! неблагоразумно надеяться на собственные наши силы.

— С Божьей помощью, их будет для нас достаточно, графиня, — отвечал гордо Гильом, — и я думаю, что два или три приступа такие, как сегодня, заставят неприятелей наших, несмотря на их многочисленность, потерять не только надежду взять замок, но даже и желание попробовать это еще раз. Вы вызываете меня считать живых, а я предлагаю вам счесть мертвых.

В ту же самую минуту после разговора Гильома с графиней Салисбюри воспламененная стрела полетела со стены замка и вонзилась в землю посередине места битвы, усеянного трупами, простиравшегося от самого вала до первой линии лагеря. Алисса следовала взором за военным метеором, который, догорая, освещал кругом себя значительное пространство. В оконечности этого круга к стороне лагеря можно было при этом свете заметить преходившего от одного трупа к другому человека, вероятно, искавшего кого-нибудь; он стал на колени подле одного из них и поднял ему голову. Но в самое это мгновение свист раздался в воздухе; человек приподнялся на ноги, желая как будто удалиться, потом упал подле того, которого искал, почти в то же время, когда пылавшая стрела угасла, и снова все потонуло во мраке; только изредка из этой темноты вылетали стоны, затихали в свою очередь так же, как потухал огонь; молчание водворилось снова.

Гильом почувствовал тяжесть ослабевающей графини на руке своей, отвернулся в сторону; потому что под железным его вооружением дрожь пробежала по его телу, и ему казалось, что рука его горит: колени Алиссы подгибались и она готова была упасть; Гильом поддержал ее.

— Ах! — сказала Алисса, проведя рукою по лбу, — что за ужасная вещь поле битвы! — днем еще ничего. Вы видели, какое я имела присутствие духа, как была храбра, но все люди, которые пали в сражении во время битвы, все эти крики, которые я слышала, не тронули меня так сильно, как смерть несчастного, искавшего, может быть, труп отца, сына или друга, чтобы отдать ему последний святой долг погребения, и этот стон, вырвавшийся у него в минуту смерти. Мне кажется, что и теперь еще доходят до меня его разрывающие сердце вопли!

— Может быть, графиня, — отвечал Гильом, — многие из этих несчастных, которые лежат на окровавленном смертном ложе, не испустили еще последнего дыхания и томятся в предсмертных муках. Но это воины, они так и должны кончить жизнь свою.

— Но воину умереть в пылу битвы и шума, в глазах товарищей и начальников, при звуке инструментов, возвещающих победу, это еще ничего; но умереть продолжи тельною мучительною смертью, далеко от всех близких сердцу, далеко от тех, кто их любит, в такую темную ночь, умереть на чужой, смоченной их кровью, земле… О! Это смерть отцеубийцы, еретика или осужденного!.. И когда я думаю, что есть еще на свете муки ужаснее этих, то мне простительно потерять присутствие духа, дрожать, ужасаться.

— Что вы хотите этим сказать? — вскричал Гильом со страхом.

— Разве вы не слыхали, как жестоко неприятели поступили со всеми жителями Дурама? Они их всех растерзали, как кровожадные волки, спустившиеся с гор из лесов Шотландии, не пощадив никого, ни стариков, ни детей, ни женщин и из этих последних, хотя некоторых и оставили в живых, но только для того, чтобы предать их такому поруганию, которое ужаснее самой смерти.

— Но вы, я надеюсь, не боитесь за себя, — клянусь, когда всех нас перебьют до одного, то только через труп мой достигнут вас.

— Знаю, Гильом, знаю, — отвечала спокойно Алисса — но после… Замок все же будет взят; и в последнюю минуту крайности, может быть, у меня не достанет твердости самой себя лишить жизни, потому что я женщина, и следственно рука и сердце мое ослабеют перед смертью!

— О, тогда! — вскричал Гильом, — я… Ах! несчастный, какая ужасная мысль пришла мне в голову! Что было я сказал!

— Благодарю, Гильом, — сказала Алисса, подавая руку молодому рыцарю, — вы угадали мысль мою; муж мой, вручив меня вашей защите, заботился о моей чести, вероятно, столько же, как и о жизни; и поэтому, ежели вы не в состоянии будете отдать меня живой и не обесчещенной, какой от него приняли, то, по крайней мере, отдайте мертвую и чистую, и тогда он скажет, что вы ежели не в точности, то честно и мужественно выполнили обязанности, и за живую или мертвую он будет благода рить вас, а может и благословлять память вашу; но это, Гильом, в самой последней крайности; посмотрим, может, еще есть средство к спасению.