Владимир Рынкевич - Мираж

После торжеств ещё толпились на плацу. Воронцов подошёл к Марии — нельзя было не увидеть её счастливую улыбку, превращающую её в девушку, едва ли не в девочку. Максима Павловича она приветствовала такой же счастливой улыбкой.

— Какой чудесный праздник, — сказала она, — и сегодня как раз день ангела Александра Павловича. Он приглашает всех офицеров.

— Здесь я был обязан присутствовать по долгу службы — туда я не пойду.

— Не ходите, — Мария презрительно шевельнула губкой, — вас никто не тащит. Я знаю, что вы не любите генерала. И знаю, почему.

— Почему же?

— Не скажу. А на открытие памятника 16-го придёте? Или по долгу службы? Да. Июль — месяц праздников.

Не может какой-то угрюмый капитан испортить настроение Марии.

— Да. Июль — месяц праздников, — согласился Воронцов, — и начался он с того, что в ночь на 1 июля расстреляли полковника Щеглова.

Мария перестала улыбаться.

— Он посмел выступить против генерала Кутепова, — со злостью сказала она. — Так будет с каждым, кто посмеет. Сама буду расстреливать. Берегитесь, Максим Павлович.

Она отошла от Воронцова, увидела оживлённого Кутепова, стоящего в кругу офицеров, и вновь на её лице возникла улыбка счастья.

16 июля памятник был открыт. Каменный конус около 5 метров высоты с мраморным крестом на вершине. Воронцову хотелось сказать — не с крестом, а с крестиком. Непропорционально мал казался этот общехристианский равноконечный крест. Может быть, символично? Может быть, мало христианского духа в том, что люди захотели увековечить памятником?

16 декабря Кутепов прощался с лагерем и с памятником. В такой же день со штормовым морем помойно-свинцового цвета, в какой год назад здесь всё начиналось. С группой уезжающих офицеров подошли к памятнику, подумали, повздыхали, поговорили. У многих на груди — памятные чёрные крестики с надписью «Галлиполи 1920—1921».

— Вы целый год несли крест, — сказал Кутепов, — теперь этот крест вы носите на груди. Объедините же вокруг этого креста русских людей...

Воронцов и Мохов стояли сзади, в стороне от других.

— Египетским пирамидам более 40 веков, — проговорил мрачно Воронцов, — их камни скрепила великая вера великого народа. Эти камни скреплены воинской дисциплиной, и они развалятся через несколько лет.

— А надпись, а память? — возмутился Мохов.

— Да. Надпись.

«Первый корпус Русской армии своим братьям-воинам, в борьбе за честь Родины нашедшим вечный приют на чужбине в 1920—1921 годах и в 1845—1855 годах в памяти своих предков-запорожцев, умерших в турецком плену».

— В памяти России останется страшная Гражданская война, но я не хочу, чтобы героем войны в памяти остался Кутепов.

— Недобры вы к генералу.

— Вы знаете, что я прав.

— Пожалуй. Жаль, что вон тот негодяй остался с нами, — Мохов указал на Белова. — И его начальник Самохвалов. Он же теперь контрразведка генерала Кутепова. А вы, Максим Павлович, неужели останетесь в этой армии неизвестно какого государства?

— Не знаю. Уйти в монастырь или продолжить борьбу с Пиром антихриста?

— А если продолжить, то где? Я мечтаю куда-нибудь рвануть отсюда. Мои благодетели обещали собрать денег на дорогу до Парижа или Берлина. Обязательно куда-нибудь уеду. Не в нищей же разбитой Болгарии прозябать. Я молодой, хваткий, найду, как заработать.

— Тогда поезжайте в Париж. У меня есть друг, он сейчас, по-видимому, там и обладает средствами. Офицер. Но я знаю только имя и фамилию.

— Русского человека найти в Париже по имени и фамилии — самое лёгкое дело. Едем вместе.

Пароход шёл на Восток, ближе к России, и Кутепов смотрел в ту сторону, придерживая фуражку от неприятного ветра с морскими брызгами, и море, и небо были окрашены в один противный помойно-серый цвет. Но он смотрел туда, где была Россия, которую он должен отвоевать. Другого дела для него на земле нет.

А тем временем в России нэп. Свобода торговли.

А тем временем в России...

Постановление Президиума ВЦИК:

1. Объявить полную амнистию лицам, участвовавшим в военных организациях Колчака, Деникина, Врангеля, Савинкова, Петлюры, Булак-Балаховича и Юденича в качестве рядовых солдат, путём обмана или насильственно втянутых в борьбу против Советской России.

2. Предоставить им возможность вернуться в Россию на общих основаниях с возвращающимися на Родину военнопленными...»

Первые русские слова в Париже Мохов услышал, выйдя из поезда на Лионском вокзале: двое мужчин в старых поношенных пальто вовсю матерились по поводу Генуэзской конференции, на которую «эти... хотят пригласить Ленина». Осторожно обратившись к ним, Николай Дмитриевич объяснил, что впервые приехал в Париж и никого и ничего здесь не знает. Мужчины в лад заявили, что здесь не пропадёшь, «наших много», только надо не зевать, погода хорошая — это сегодня ради его приезда пасмурно. Тот, что посерьёзнее, спросил о наличных деньгах, и Николай с чистым сердцем и спокойной душой заявил, что кошелёк его пуст. Мужчины посочувствовали, но потеряли к нему интерес. Посоветовали двигать в Латинский квартал — «Там все наши нищие живут», — сказал сочувствующий. «Перейдёшь Сену, пройдёшь Ботанический сад, Университет — вот там всё и начинается».

С небольшим чемоданом, в дешёвом новом пальто, купленном в Болгарии, и шляпе Мохов выглядел так, как полагается нищему эмигранту. Спросил у разговорчивых мужчин, не знают ли Леонтия Андреевича Дымникова. Сказали — не знают.

Но оказалось, что искомый Дымников достаточно известен в Латинском квартале, и вообще в Париже не трудно найти русского человека. Протащившись километров 5 по улицам и переулкам Латинского квартала, прицениваясь к гостиницам и меблированным комнатам, он вдруг прочитал на афишной тумбе рядом с рекламой концерта Вертинского объявление:

«Агентство

РУССКИЙ СЫЩИК

находит и возвращает всех и всё потерянное,

кроме России.

Леон Дымник

ул. Данциг, 14»

Конечно, это и есть тот самый Дымников или знающий его. Улица Данциг была в этом же районе. У дверей в аккуратный пятиэтажный дом такое же объявление, но на медной дощечке и с указанием: 1 этаж, кв. 7. Открыл Мохову высокий крепкий брюнет в белой рубашке с галстуком. На вопрос о Дымнике ответил, что хозяин здесь бывает редко, и все вопросы решаются с дежурным, то есть с ним, Шигариным.

— Моё дело такое, что я русский офицер, был в Галлиполи, сейчас из Болгарии.

— У нас сегодня такой день, что хозяин скоро приедет.

Я позвоню ему из кабинета, — сказал Шигарин, несколько изменив тон, и ушёл в кабинет, несмотря на то, что в холле Среди диванов, столиков и копий импрессионистов, был и телефон.