Нестор Кукольник - Иоанн III, собиратель земли Русской

— Этою мучительною любовью, по несчастию, одержима я только, бедная! — с притворным, искусно сыгранным отчаянием отозвалась будто про себя (но так, что могли слышать присутствующие) княгиня Позенельская, вдруг зарыдав истерически и грохнувшись на пол.

Александр не совладал с собою. Он бросился к притворщице и при помощи прелата поднял на постель свою мнимо бесчувственную Марию, захлопотал, приискивая крепкий спиртной экстракт, нахваленное ему универсальное средство для приведения в чувство терявших сознание.

Вот это чудодейное лекарство найдено. Александр начинает смачивать драгоценною влагою виски и затылок Позенельской.

— Грудь бы надобно тоже потереть! — вскрикивает сердобольный архиепископ, усердно принявшись освобождать понемногу пояс, которым крепко стянут был гибкий стан Марии. Легкий трепет пробегает по лебединой шейке красавицы, лишенной туго накрахмаленной фрезы. Вот не без большого труда расстегнут корсаж, и пышный торс начинает понемногу волноваться, как бы не вдруг возобновляется процесс дыхания, случайно остановленный, признаки, однако, показывают возбуждение жизни из застоя.

Александр приник головою к груди прежней любимицы. Он прислушивается не без трепета к затаиваемому ею дыханию. И — о чудо! Навек, казалось, улетевшая, в чувственном мужчине пробуждается страсть: щеки его, до того бледные, разгораются. На лице архиепископа полное удовольствие и уверенность, что все будет так, как задумано и рассчитано ими. Очи Позенельской, немного разомкнутые, из-под длинных ресниц уже наблюдают и подметили перемену в наружности старого любовника, очевидно не дающего себе отчета еще в том, что с ним происходит. Вдруг лежавшие до того пластом вдоль тела руки Марии мгновенно делают ловкий маневр и мягким, но крепким узлом обхватывают стан великого князя литовского. Из сомкнутых уст сирены раздаются слова: «О боже! Не сон ли… в объятиях моих, милый?!»

И горячие поцелуи посыпались на ошеломленного Александра, врасплох захваченного. Через минуту он уже отвечает сам на них со всем жаром страсти, проснувшейся после продолжительного воздержания.

Архиепископ исчез как-то незаметно. Выйдя в переднюю палату, где дежурили очередные придворные кавалеры, его эминенция отдал лаконический приказ — не беспокоить и никого не пропускать к государю!

Наутро воротилась княгиня Позенельская в свой палац торжествующею. Всю ночь в этом палаце архиепископ распоряжался спешными работами целой сотни мастеров и слуг, роскошно украшая чертоги фаворитки, приобретающей прежнюю силу. Утром послал он за нею в замок свой лучший экипаж и дождался возвращения владелицы в палац, где условлено ими видеться ежедневно. Мария должна посещать его эминенцию, отправляясь на утреннюю прогулку. В это время решался образ действий: по ходу обращения Александра с дерзкою фавориткою.

И вот в один такой визит к его эминенции, на переезде до палаца архиепископа, проницательный взгляд Позенельской подметил новое лицо — князя Холмского.

— Наведите справки, ваша эминенция, через доверенных ваших о молодом человеке, что мне теперь попался. Он одет по-нашему, но по лицу — не наш! Кто он такой и зачем? — отдала приказ Позенельская, войдя к архиепискому прежде обычных совещаний с ним. Со слов ее его эминенция записал, что требуется разузнать, и позвонил.

На звонок из потаенной двери за спинкою кресла архиепископского, как из земли, вырос молодой, бледный францисканец, брат Бартош. В руки его молча передал патрон записку. Тот исчез так же мгновенно, как явился.

Начался разговор серьезный на тему: что заставить сделать Александра с женою?

— Послать к отцу! — настаивает фаворитка.

— Нельзя: война будет! Здесь мы ее примем под надзор наш и бережную охрану… И прилично, и безопасно.

— Только бы Олесь не попал ни под каким видом к схизматке этой… Беда горшая последует для матери нашей церкви.

— Для панны Марии… еще больше опасно! — язвительно отозвался архиепископ.

— Для меня? Нисколько! Вам это нужно… с вашим папою… Трусливы, как я не знаю что… все им опасно!.. Все вредно делу!.. Во всем неминуемая гибель!..

— Пани Мария, не вашей чести о том рассуждать! Лучше обсудите, где лучше жить: в маёнтках аль в Вильне?

— А кто привез меня сюда?

— Привезли вас, конечно, не для критики действий дела, в котором своя доля интереса есть и у вельможной пани.

— Но большая доля, отец мой, у кого?

— Скажите, Мария, что пользы во взаимных колкостях? Для общего блага нашего нужен союз… и взаимная поддержка, а не вражда.

— Да кто же начал ее?

— Уж, конечно, не я…

— Ну… и не я, сколько помнится.

— Оставим же… не время…

— Зато мне пора ехать… Так разузнайте… сегодня же.

— Что так скоро?

— Чтобы было, я хочу!.. — И фаворитка сделала мину и угрожающую и вместе обольстительно вкрадчивую.

— Будет, — отозвался прелат, засмеявшись.

На возвратном пути Мария кивнула ласково пану Пршиленжнему — фискалу архиепископа, уже следившему издалека за Холмским. А тот занят был разговором с пожилым поляком, круглое лицо которого отмечено продольным шрамом наискось. Это был эконом князя Очатовского, известный нам пан Мацей, случайно попавшийся навстречу нашему герою, не желавшему лично являться к знакомым панам, чтобы скрыть свое пребывание в литовской столице. Пан Мацей был горячо предан своему князю и уже доказал Холмскому свою верность в деле выпровожанья Алмаза с донесеньем о Лукомском. Теперь герой наш просил старого служаку сослужить ему новую службу:

— Выдай меня, пан Мацей, за отставного эконома да познакомь с каким-нибудь паном или панною, близким ко двору!..

— Постараюсь, но обещать не могу вдруг: нужно разузнать, чем заручиться. Где пан остановился?

— На фольварке, под гродем, у хлопа Коржика, где, помнишь, были мы с тобою раз, проездом.

— Знаю… уведомлю…

И сам пошел по своим делам. Навстречу ему московский старинный фактор Схариин Мовша. И с тем разговорился пан Мацей, не заметивший, как близко уже стоял от него пан Пршиленжний, вслушиваясь в речи достойного маршалка и не проронив ни слова из беседы его с Холмским. Мовша был тоже агентом архиепископа, поэтому Пршиленжний смело подошел теперь к группе старых знакомцев и без дальних околичностей просил Мовшу отрекомендовать его достоуважаемому панови Мацею, о котором он будто много слышал. На этом и завязался разговор у них. Мацей, слабую сторону которого составляла любовь к каляканью, скоро пришел в восторг от сведений, любезности и неистощимости остроумия пана Пршиленжнего. Достойный маршалок забыл даже, зачем шел к купцу-кожевнику, и, миновав его лавку, поворотил домой, пригласив к себе Пршиленжнего с Мовшею. К вечеру пан Пршиленжний, отдав пану Бартошу рапорт об исполнении порученного, был по приказу архиепископа послан лично к вельможной пани княгине Позенельской для сообщения ей всего, что угодно будет спросить ей о приезжем москвиче. Мацей, сам того не замечая, открыл новому знакомцу, мастеру наводить вопросами на то, что ему узнать хотелось, все, что знал он о титулованном теперь паном Хлупским — Холмском. Проницательный Пршиленжний остальное сам сообразил, очень метко определив и вероятную цель теперешней поездки Мацеева старого знакомого. Остроумный фискал только был не по профессии сентиментален, и это качество его характера привело к нелогичному выводу о цели стремлений Холмского. Получив обстоятельное сообщение о его болезни в Очатовском замке, во время которой, по словам Мацея, герой наш, выходя из беспамятства, горячо рыдал, часто произнося имя Елены, Пршиленжний вывел заключение, что предметом оплакиванья была теперешняя великая княгиня литовская. А цель поездки — явное безумие: жертвование собою, чтобы увидеть милую, страждущую, но, может быть, и не забывшую его.