Нестор Кукольник - Иоанн III, собиратель земли Русской

Палеолог подошел очень близко к Никитину и сказал тихо:

— Старик! Не верь Патрикееву! У него злое сердце; кто не хочет быть орудием его подлой воли — тот ему враг… Ты, сколько вижу, старик добрый, да на Москве новый! Тут теперь такой содом, что беда; давно бы уехал, да проклятый долг меня мучил и связывал, и денег не было. Благо, что за ум взялся. Конечно! Женюсь — и уеду… Вижу, что ты хочешь спорить. Не трать слов попустому. Я решился…

В это мгновение дверь с портретом отворилась. Вошла Зоя и с нею несколько греков и гречанок; Андрей знал их всех; не раз уже эти люди угощали его по неделе и более; Андрей посмотрел на них с досадой и сказал:

— Напрасная предосторожность, Зоя! Ты, верно, слышала наш разговор и не поверила истине слов моих. Ошиблась, Зоя! При всех прошу руки твоей! Будь моей женой! Не требую ответа, вот мое кольцо; поменяемся и поцелуемся…

Греки и гречанки раскричались от удивления и зависти, но Зоя, бледная, дрожа, сняла кольцо, подала Андрею; холодными устами коснулась горящих губ его и лишилась чувств…

— Дадим покой моей прекрасной невесте! Она не ожидала такого счастия, пусть успокоится, а мы пойдем.

Андрей вышел из дома Меотаки вместе с Никитиным; июльское солнце пышно пылало на закате, вечер дышал упоительной прохладой; все было тихо на улице, только у академической ограды переминались с ноги на ногу дорогие кони да раздавалось храпение слуг, почивавших у забора. Андрей шел рассеянно; казалось, он весь был занят своей женитьбой. Никитин хотел проститься, но первое слово приветствия как будто разбудило Палеолога…

— Куда? — спросил он сухо. — Верно, к Патрикееву!..

— К таким большим боярам без зову не ходят. Он наказал мне быть к нему послезавтра, после обедни…

— И ты исполнишь?

— Не могу ослушаться приказа…

— Что же ты будешь делать теперь?

— Поеду домой, запишу все, что видел и слышал, помолюсь Богу и лягу спать.

— А! Так ты летописец!..

— Нет, привычка! Многое без того забудется…

— Это и есть история! Если так, то я желал бы, чтобы ты меня узнал покороче. Я уверен, что летописцы многое на меня наклевещут. Знаю, что я ветрен, шаловлив… но сердце у меня не патрикеевское. Хотел бы я… Да вот, кстати! Я всегда избегал придворных крамол и сплетен; я любил жизнь независимую, беззаботную, веселую, с кипучим вином, с лихой песней, с жарким поцелуем… Я не ходил никогда туда, где могли толковать о делах дворских или ковать какой замысел. Но теперь все равно, я уезжаю из Москвы… Эта статья кончена… Теперь я могу себе позволить послушать, что толкуют на сходбищах у мистра Леона… Пойдем!..

— Но…

— Что за «но»! Пойдем! Ты летописец — беседа мистра Леона тебе пригодится… Жалеть не будешь. Пока дойдешь, солнце сядет и совы станут слетаться… Вероятно, некоторые, что посмелее, уже там…

— Но кто же этот мистр Леон?..

— Увидишь сам и запишешь как очевидец…

Никитин нехотя повиновался, отвязал своего коня и разбудил Алмаза…

— Не ждите меня! — сказал Никитин и пошел за Андреем, держа поводья.

— Куда же это он? — протирая глаза, спросил Алмаз. — Ого! Да уже и не рано. Заучились! Пора бы и домой; княгиня, чай, в окно глаза высмотрела… Ну, слава те Господи, расходятся…

Действительно, вся академия, то есть отец Мефодий и десятка два юношей от пятнадцати и до двадцати лет разбрелись по аллеям. Учитель и многие юноши ушли или уехали, некоторые доканчивали диспут в саду, к числу последних принадлежали князь Василий Холмский и Дмитрий Федорович Ласкир, сын важного греческого выходца, который был почтен Иоанном и пожалован в бояре. Холмский изо всех греков любил одного Дмитрия; образованный, по-тогдашнему даже ученый, Ласкир с познаниями соединял приятную наружность и светскую любезность… Диспут молодых людей был ненаучного содержания, он велся насчет очаровательной хозяйки…

— Ты должен ее видеть! — говорил Ласкир, самодовольно улыбаясь. — Отец считает меня ребенком, а мне уже двадцать второй год; она моложе меня, она богата…

— Но ты сам говорил, что шалости ее непозволительны и противны александрийскому учению…

— Василий! Я не рассудил об одном, что она тайно беседовала со мной, тайно ездила в государевы сады на прогулку со мной, и только со мной… Ветреница, конечно, но я не знаю соперника.

— А Палеолог, Андрей?..

— Вчера я все узнал! Он насильно хочет быть ее другом… А она не сдается…

— А она, любезный Митя, она хочет быть его женою — и он сдается…

— Бабьи сказки! Чего не выдумает подозрительность Софьи Фоминишны. У вас там в теремах, я думаю, каждый день новые вести. В день, я полагаю, сто человек переженят и разведут. Удивляюсь, как тебе не скучно в этой бабьей клетке…

— Ах, Митя, если б ты знал, как там весело! Правда, маленькие дети иногда подымут такой визг и писк, что бежать приходится. Зато дети и спят много; тогда мы отличаемся. Я старший, всему начало; потом, у меня сподручница Елена. Такого другого ангела на земле нет. Разве Феодосия перещеголяет, но та еще мала… А уж как умна, никогда с детворой не возится, всегда с нами…

— Да что же вы делаете?

— Что? Играем в жмурки, после поем церковные песни; ну, Митя, если бы ты слышал этот удивительный голос, чистый-чистый, кажется, будто с неба льется; уж как придет время петь, смейся не смейся, а у меня в груди так душа и разболится; мутит, душно, пока не запоет наша Леночка. Недаром ее все сорок нянь теремным соловьем называют.

— Сорок нянь… Да это у вас бабий полк… А мужчин совсем нет.

— Как нет? Василий, он уже десяти лет; мальчик умный, мы с ним очень дружны; есть теремной дворянин, Стромилов, у него помощники да прислуги; вот Алмаз, он, правда, наш холоп, но к дворской челяди приписан и окладом пожалован…

— И все вместе…

— Как можно? На мужской половине Стремилов голова, а на женской няня Кирдина; утром к молитве все сходимся; помолимся, тут государыня придет, мы ей поклонимся и завтракать станем, если обедни нет, а есть — с нею к обедне идем; нас всех за золотой решеткой уставят, там мы литургию и слушаем; потом с Софьей Фоминишной дети пойдут наверх, там недолго остаются; воротятся — давай учиться; отошло ученье — пошли игры или в сад поведут. Потом кушать усядемся, а там опять играть; вот эту пору я больно люблю, потому что на утренние игры не всегда поспеешь, с вами засидишься. Зато вечером… Такой гром подымем, что государь сверху присылает, наказывает, чтобы дети потише играли… Ну да и этого скоро не будет; говорят, теремной каменный дом скоро поспеет, тогда государева рабочая палата от нас подальше будет…

— Вася! Вася! Да неужели ты хочешь навсегда в теремах оставаться?

— Как навсегда?

— Удивляюсь, что отец теперь уже не берет тебя с собой на войну…