Борис Карсонов - Узник гатчинского сфинкса

— Пардон, сеньор, что помешал вашим вычислительным занятиям… — с вкрадчивым подобострастием прошептал Росси.

— Что тебе надобно? — оправившись после секундного замешательства, закричал Коцебу.

— О, сеньор, господин Соколов просит вашей аудиенции!

— Ты, Пьетро, несносен!

— Слушай, Ванюша, я тебе должен открыть великую тайну, — заговорил Коцебу, когда друзья, миновав Шавринское предместье, ступили на Большую дорогу. — Слушай и не перебивай. Я много думал об этом. План созрел. Но без твоей помощи осуществить его трудно…

— Ах, Федор Карпыч, сумею ли?

— Сумеешь, потому как от тебя ничего не требуется, разве что утешать мою жену.

— Вашу жену? — у Соколова перехватило дыхание, и он остановился.

— Слушай, Ванюша, слушай. Сегодня я все обдумал, все обмерил. Итак, ко мне приезжает жена, Христина Карловна, разумеется, со своей верной горничной Катериной Тенгман. Ну, после этого мы живем сколько-то счастливо и спокойно. Я бы приказал в большой комнате сделать дощатую перегородку и за перегородкой в углу поставить большой платяной шкаф. И вот живем тихо и мирно. Ты часто ходишь к нам в гости, мы читаем книги, играем в карты. Однако постепенно здоровье мое ослабевает, и, наконец, все стали замечать у меня… расстройство ума.

— Святая Тереза, грех-то какой! — Ванюша перекрестился.

— Бог простит. Меня бы видели, как я неподвижно и безмолвно сижу у проруби на Тоболе, из которой зимой берут воду. И вот однажды вечером, в темноте, бросил бы я подле проруби свою шубу и меховую шапку, а сам тайно пробрался бы к себе и спрятался в шкафу, в котором заранее была бы сделана отдушина.

Жена объявляет всем, что я исчез, меня ищут и находят только одежду. А потом в доме находят и мое собственноручное письмо о моем намерении лишить себя жизни. Факты налицо: утоп подо льдом. Жена в отчаянии, целыми днями лежит в постели больная. О сем происшествии доносят в Тобольск и Петербург. Там принимают этот случай к сведению и вскоре о том забывают. Тем более, что в Сибири не редкость так сводить счеты с жизнью. Но вот жена моя понемногу поправляется и просит себе паспорт на проезд в Лифляндию, в чем ей отказать не могут. А поскольку Россия такая страна, где можно проехать из конца в конец, не подвергаясь никакому осмотру экипажа, то мое перемещение по ее просторам всего лишь дело техники. Для этого жена покупает большие крытые сани, в которых человек мог бы спокойно лежать. Это единственный экипаж, который можно использовать в подобном предприятии.

Я ложусь на дно саней, в специально оборудованное углубление, меня прикрывают подушками и разными вещами. Жена помещается на сиденье и по мере надобности обеспечивает меня воздухом и прочим.

Ванюша, если силы меня дорогою не покинут, я могу сказать наверное, что без всяких препятствий доеду до дверей моего дома в Фридентале. Ради бога, не сомневайся! Я точно знаю: можно проехать от Палангена до Чукотского Носа, и никто у тебя не полюбопытствует, что ты везешь с собою.

— И все-таки главное, как придать вероятие вашей смерти?

— Согласен. Но ты же сам видишь, что курганский обыватель, как дитя, простодушен и вовсе не подозрителен. Ему и в голову не придет проследить всю нить столь хитро задуманного плана.

Признаюсь, Ванюша, меня настойчиво преследовала мысль «утонуть» в Двине в тот свой побег в Лифляндии. Левенштерн для видимости предпринял бы попытки искать мой труп в реке. После тщетных поисков, Щекотихину послали бы удостоверение о моей смерти…

Но ты же сам понимаешь, что в Кургане подобное осуществить легче. Бесплодные поиски тела в Двине могли бы возбудить подозрения. А возможно ли практически отыскать утопленника подо льдом Тобола?

— Но Фриденталь — это тоже Россия?

— Ах, дорогой Ванюша! Неужто в своем доме я не мог бы на время схорониться? Кроме того, в Эстляндии у меня много преданнейших друзей, на которых я мог бы положиться, как на свою Христину Карловну. Кнорринг и Гук могли бы доставить меня в Ревель, а великодушный Унгерн-Штернберг упрятал бы в своем имении, около Гапсаля, а уж потом водою на остров Даго. С этого острова я с любым рыбаком при попутном ветре через двенадцать часов был бы в Швеции.

— Вы и вправду, Федор Карпыч, продумали все в деталях.

— Только в деталях и следует продумывать. Для успеха нужна абсолютная гарантия. Я верю в успех!..

Знакомо. Как все знакомо! И не только в целом, но даже в частностях. Вот уж поистине все приходит на круги своя. Конечно, это знаменитый «рассказ из времен польских восстаний» мудрого старца земли русской Льва Толстого «За что?», написанного ровно сто шесть лет спустя после наших событий. План, изложенный Коцебу Соколову и рассказ Толстого почти идентичны и соотносятся как один к одному. Выходит, что знаменитый писатель позаимствовал сюжет у немецкого драматурга? Но говорят, что Юзе Мигурский и его жена Альбина тоже живые, а не придуманные персонажи. А если так, то, значит, не писатель, а сама жизнь, конкретные обстоятельства разрабатывают сюжет и преподносят нам как объективную данность. Мне даже подумалось, что осуществи Коцебу свой план побега, финал его был скорее всего тот же, что и у Мигурских. К счастью нашего узника, до этого не дошло. В то самое время, когда предвечерней порою два пилигрима прохаживались на пустынной Большой дороге и, не таясь, что кто-то их услышит, упивались грезившейся им зыбкими контурами свободы, за многие тыщи верст, на гранитных брегах прохладной Невы, в красной гостиной самовластителя российского, было произнесено имя Коцебу…

В Петербурге знобило. Он тяжело лежал в чухонских болотах, этот город с античными портиками. Он гляделся в тяжелую воду и полоскал в ней затекшие ноги. Он вяз в трясине молча, подбирая под себя свежие нераскрывшиеся надежды и потерянные судьбы. Он был жесток и прожорлив, как немейский лев, и так же неуязвим. Тысячи питались надеждой, они боролись, ползали, били поклоны, скакали в танцах, маршировали и гибли тут в тихой обреченности. Он рос на их костях и цвел их кровью!

В Петербурге знобило. Кровавый замок, цвета перчатки Анны Лопухиной, коей преданно служил венеценосный магистр Мальтийского ордена, пугал горожан своей зловещей громадою, а еще более, репутацией его хозяина. И потому обезлюдело Марсово поле, и потому редко кого встретишь на набережной Фонтанки, куда своими фасами гляделось сие загадочное чудище. Однако же перед подъемным мостом с Садовой подле полосатой будки часового часто стали замечать некоего человека. Он не скрывал себя, а, напротив, говорил, что надобно непременно ему увидеть императора и что-то важное передать ему лично.

— Эко, братец! — сказали ему. — Разве тебе не известно, что летом его величество большею частию живет за городом? А уж ежели тебе и впрямь надобно что передать, то пожалте, в окно…