Виктор Московкин - Тугова гора

Трудный был у них разговор.

— Я ведь не по своей охоте, не по молодечеству затеял все это, хотя у самого сердце пламенем горит, когда вижу, как безнаказанно мордуют наших людей, — горячо и обидчиво говорил Константин. — Ведь что они творили в Ярославле: хватали всех, кто только приглянется, кидали в конский загон. Купца вашего, ростовского, растерзали перед городом. Стыдно людям в глаза смотреть. Князь оберегать своих людей должон, а он под татарскую дудку пляшет. А и пляшем, кабы я один…

Борис Василькович слушал, не перебивая. У себя в Ростове он нашел, как ладить с баскаком и его подручными: бочонок меду, несколько ценных шкурок в определенные дни — и татарский вельможа тих, не безобразничает. Приручил, как зверя, сдерживает подачками. Правда, и характер у того покладистый. Но Борис Василькович тоже не глухой, не слепой — видит и слышит, как стонет русская земля под татарином. Внимал он юному князю сочувственно, но чтоб решиться на большее…

— После Батыя, — продолжал Константин, — смута идет по всей Орде. Преемник его Берке сцепился с Хулагой, ханом иранских земель. Того гляди, глотку друг другу перервут. Тому же Берке хан Сартак, сын Батыя, поперек горла. Да и Менгу, их великий каракорумский царь, сидит непрочно, зубы точит на Берке за бесчинства того и в то же время побаивается этого золотоордынца. Нет у них согласья, не смогут они войско большое на нашу землю послать. Самое время пришло. Чего еще выжидать? Чего страшиться?

Борис Василькович, услышав последние слова, грустно улыбнулся.

— Когда отца твоего в тяжкой схватке на Сити порубили, где ты был?

— Почему спрашиваешь? — вспыхнул Константин.

— В чреве матери ты был. А мне довелось встречать своего, когда из Шеренского леса епископ Кирилл, изрубленного, его привез. До этого мы с матушкой и Глебом в лесу хоронились, выжидали, пока не уйдут татары из Ростова. Увидел я родителя своего — все поднялось внутри, поклялся отомстить, хотя и был тогда семилетним ребенком. Плакал от ярости, не понимал, как таких витязей могли одолеть неведомые прежде люди… Позднее, пятнадцатилетним отроком, с дедом Михайлом поехал в Орду утверждаться на княжение. Вот тогда и увидел, что за сила навалилась на нашу землю, — весь Восток, вся Азия. Войско их — тьма-тьмущая. Как было одолеть их, да еще при нашей княжеской розни? Говоришь: «чего страшиться?» Деду Михаилу Всеволодовичу в Орде дали понять, что живым его оттуда не выпустят: не забыл Батый, как князь Михайла, будучи тогда в Киеве, не польстился на уговоры и не открыл ворота, биться стал. Ведали уже тогда о вероломстве татар — некоторые города сдавались без боя, а резню татары чинили ту же… И это только предлог, будто убили деда за то, что не согласился по их обычаю пройти между двух костров, не захотел поклониться ихнему богу. Я тогда еще не знал, какая участь уготована Михаилу Всеволодовичу, плакал, умолял: «Да пройди ты через это их чистилище». У них заведено было: чтобы пройти в шатер к Батыю, надо через огонь проследовать, считают, что огонь очищает души, убивает злые мысли… И все наши бояре, кто был там, просили деда смириться. Но дед осерчал, сорвал с себя плащ, швырнул нам в ноги со словами: «Возьмите славу света этого, к которой вы стремитесь». Потом велел сказать Батыю: «Раз бог предал нас и наши волости за грехи наши в твои руки, тебе и кланяемся и честь приносим тебе. А богам твоим кланяться не намерен».

Уже много лет прошло, а Борис Василькович закрывает глаза и видит, как все происходило, все до мельчайших подробностей: гордый и гневный лик деда, его слова, помнит его ближнего боярина Федора, который решил разделить злую участь своего господина.

— При мне убивали его… Есть у них казнь для своих— казнь без крови. Это или душат тетивой от лука, или укладывают на землю лицом вниз, наступают коленом на спину, а после резким рывком за шею ломают хребет. Деда казнили тоже без крови, но не так: убили кулаками под сердце. Боярина Федора прельщали: «Получишь все княжество, откажись от своего князя», — не согласился. И его убили. Говорю: много наших бояр было при этом; видя такую расправу — устрашились. И я устрашился и тогда же понял: на силу надо силу. Батый, когда позвал меня, сказал о деде: «Великий муж был» А я подумал: «А что дало его геройство? Уважение людей, бессмертную славу?» И это важно: доблесть рождает доблестных. Но одиночными подвигами их не возьмешь. Сила нужна на их силу. Великий князь Александр Ярославич лучше всех это понял: шлет в Орду караваны с золотом и мехами, беря взамен русских пленных. Татары жадны, он этим пользуется и копит силу. А ты еще не видал силы ихней. Мурзу Бурытая с сотней воинов ваши посадские разметали, и ты встрепенулся, как молодой петушок. А Бурытый— песчинка на берегу в их войске.

Борис Василькович умолк, откинулся на спинку кресла. Лицо его покрылось горячечным румянцем. Константин удрученно молчал. Жизненный опыт двадцатишестилетнего князя, сидевшего перед ним, подавлял его, он чувствовал себя беспомощным, не зная того, что опыт часто соприкасается с излишней осторожностью.

— Глеб назвал тебя безумцем, — между тем продолжал Борис Василькович. — Он в чем-то прав. Но я тебя не хулю. Но подумай: Глеб не пустозвон, своей женитьбой он приобрел влияние в Орде, и он может все уладить миром. Ведь даже ордынец, что к нам прибег, с возмущением говорил о бесчинствах Бурытая. Пускай Глеб вмешается.

— Нет, не могу, — решительно отказался Константин. — Решение было принято на вече. А тебя я не осуждаю…

Борис Василькович давно спал, как человек, исполнивший свой долг и умиротворенный этим, а Константин ворочался в тяжелой дремоте; видения были обрывочные, безо всякой связи: вот столкнулся с княгиней Ксенией, желчно усмехавшейся ему в лицо, — он что-то гневное кричал ей в ответ; вдруг вместо Бориса оказался в Орде — пятнадцатилетним отроком, умолял красивого седобородого старца Михаила Черниговского пройти сквозь огонь и заплакал, когда тот гордо отбросил алый княжеский плащ: «Возьмите славу земную!» А потом уже был в своем дворце на высоком берегу Волги, но все еще никак не мог успокоиться. Над ним, рыдающим взахлеб, склонилась матушка, он доверчиво приник к ее груди, но на месте матушки оказалась внучка бортника Савелия, и он вскрикнул от растерянности.

Этот внутренний вскрик окончательно разогнал его неглубокий сон.

Чуть брезжил рассвет. Стараясь не разбудить Бориса Васильковича, Константин тихо оделся и вышел на крыльцо.

Его дружинники спали на открытом воздухе на охапках сена — отказались от предложенной им душной гридницы.

В конюшне, ворота которой были распахнуты, стояли двое — кузнец Дементий и молодой татарин в засаленном халате, очевидно, из свиты Глебовой жены, решил Константин.