Александр Шмаков - Азиат

— Лоцманом на Волге не плавали?

— А что? — насторожился Барамзин, чувствуя какой-то подвох.

— Умело отвели наш спор, чтобы не сесть на мель, — Владимир Ильич громко рассмеялся. Но тут же, оборвав смех, заметил: — Неумолимое течение российской жизни несет вашему народничеству неизбежный конец, поверьте мне, дорогой Егор Васильевич, — и снова рассмеялся. Улыбнулась и Надежда Константиновна.

Ленгник покачал головой, Шаповалов простодушно развел руками. Все почувствовали шаткость позиции Барамзина, но Егор Васильевич еще не признал своего поражения. Выручила Крупская. Она завела разговор о Нижнем Новгороде, зная, что Егор Васильевич очень любит рассказывать о Волге, долго жил на ее берегах.

Ленгник тихо запел: «Есть на Волге утес…»

Все дружно подхватили.

В комнату, приоткрыв дверь, просунула голову, повязанную пестрым ситцевым платком, Анна Марьяновна.

— Самоварчик готов.

— Неси, пожалуйста, — отозвался хозяин.

— Это я отлично сделаю, — охотно вызвался Владимир Ильич и пошел за старушкой.

И вот на столе медный, до блеска начищенный, жарко дышащий самовар, расписные чашечки, шанежки, тарелка со сметаной.

— Отведайте, дорогие мои.

— Спасибо, Анна Марьяновна. С нами за стол, — пригласил Барамзин.

— Благодарствую, — она повернулась к двери.

Но к Анне Марьяновне подошел Ульянов, взял ее за локоть и, наклонив голову, сказал:

— Какой же чай без хозяйки? Ваше место за самоваром, а то и беседы не будет.

— У вас своя молодая разливальщица.

— Это гостья, — Владимир Ильич усадил Анну Марьяновну на ее красное место.

Те три тесинских, незабываемых для Барамзина дня, как три дня откровений и сердечности, сделали свое дело — убедили его в правоте Ульянова.

Они не только спорили. Они отдыхали. Перебирались на лодке к островам Тубы, уходили в степь, рыбачили, наслаждаясь полной свободой.

На этот раз упорно отстаивал свое мнение, что «все познать невозможно», мрачноватый Фридрих Вильгельмович, ярый сторонник немецких идеалистов-философов. Это был умный спорщик, знания и честность которого уважали товарищи. Барамзин следил за мыслью того и другого. Владимир Ильич обезоруживал Ленгника все более и более, доказывая, что перед могуществом человеческого разума нет преград.

— Все, что сегодня туманно, непонятно, неясно, завтра при свете науки будет объяснимо, доказано, станет ясно. Именно с помощью науки рабочий класс сможет доказать не только свое право на существование, но и победить в открытом бою…

Да, все было так! Они поднимались на небольшую гору и не прекращали спора. Перед их глазами открывались высокие хребты Саяны, окутанные лиловой пеленой, серебрящаяся на изгибах Туба, шумно бурлящая над подводными камнями. Легкий ветерок обдавал свежей струей лица, разгоряченные от подъема в гору и спора.

Склоны были усеяны земляникой. Ягоды собирали — слышались довольные возгласы: как она вкусна, ароматна, а самое главное — полезна для здоровья. И невольно вспоминали больного Ванеева.

Владимир Ильич говорил:

— Надо побывать у него непременно. Хорошо бы, вот так, всем и нагрянуть к Анатолию с Доминикой…

Ульянов выбрал поудобнее плоский камень, присел. Говорили о Ванееве, с болью вспоминали о Федосееве, слишком свежа была в памяти весть об его трагической смерти.

— Не удалось повстречаться с ним ни в Казани, ни во Владимире, — с искренним сожалением произнес Владимир Ильич.

— Потеряли необыкновенно талантливого революционера… В письме сказано — покончил с собой.

Подошла Надежда Константиновна с букетиком незабудок, подала их мужу. Он поднес букетик к лицу, с наслаждением вдыхая запах цветов, и вернул цветы жене.

— Не ожидал я, что так кончит Николай… — Лицо Владимира Ильича было грустно и одновременно серьезно. — Когда нас мало, а остается еще меньше, нам нужно быть как можно теснее, ценить и беречь друг друга…

Анюта выслушала Егора Васильевича и все ясно себе представила, словно сама побывала в далеком Тесинском.

— Вот так мы жили и дружили. У Владимира Ильича срок кончился раньше, чем у меня. Все ссыльные съехались проводить Ульяновых. Радовались их отъезду, и тяжко было расставаться. Все мы сразу почувствовали какую-то пустоту в жизни. Долго не хватало ульяновского говорка, задора, чтобы поспорить, пошутить, повеселиться. Так с тех шушенских проводов я и не видел его.

«Как хорошо, что приехала в Саратов, познакомилась с таким интересным человеком», — подумала Анюта.

На следующий день Барамзин рано ушел к Антоновой, чтобы разузнать, по прибыл ли транспорт с литературой. Уходя, он оставил Анюте книгу Добролюбова.

— Собеседник серьезный, но скучать не будете, увлечет. — Глаза его, добрые и внимательные, хитровато сверкнули.

Мишенева, пока еще не проснулась Галочка, присела у окна и незаметно для себя увлеклась книгой.

«А где у нас люди, способные к делу? — словно спрашивал у нее Добролюбов. — Где люди цельные, с детства охваченные одной идеей, сжившиеся с ней так, что им нужно — или доставить торжество этой идее или умереть?.. Нет таких людей, потому что наша общественная среда до сих пор не благоприятствовала их развитию. И вот от нее-то, от этой среды, от ее пошлости и мелочности и должны освободить нас новые люди, которых появления так нетерпеливо и страстно ждет все лучшее, все свежее в нашем обществе».

«Как это правильно, как это верно!» — рассуждала Анюта про себя, читая Добролюбова.

Эти вопросы волновали ее с гимназических лет. Она настойчиво искала ответы, хотела понять, почему все так происходит. Пробуждалось единственное желание — поскорее постичь все самой. И мысленно Анюта из будущего переносила все лучшее в настоящее. Ей хотелось видеть свои мечты претворенными. Для этого искала новых людей и новых встреч. Они как бы перешагивали в жизнь со страниц прочитанных книг. Сначала Желябов, Перовская, Халтурин, Федосеев. О них Анюта слышала от Герасима. Потом Плеханов, Ульянов, Крупская, Пятибратов, Бойкова. Теперь вот Барамзин.

Она сняла руки с книги, углубилась в чтение, и Добролюбов снова увлек ее.

Помешал приход Егора Васильевича. Она вскинула на него глаза и не сразу поняла, что сказал. А слова были невеселые:

— Хвостик-то мы подцепили, Анна Алексеевна… Наблюдают за нашим домом.

Барамзин присел к столу, взял книгу Добролюбова, стараясь не выдать тревоги.

Анюта посмотрела на Егора Васильевича. Тот отложил книгу:

— Рухнула наша надежда на революционность крестьянства, как карточный домик, — возвращаясь к вчерашнему разговору, начал он. — Напирал «чумазый»…

Анюта непонимающе взглянула на Егора Васильевича.

— Так назвал нарождающуюся буржуазию Салтыков-Щедрин. «Чумазый» скупал земли башкирской бедноты. Это был открытый и нещадный грабеж среди белого дня. По утверждению Глеба Успенского, только «четверть лошади» приходилось на каждую душу. Можно ли было на одной лошадиной ноге вести крестьянское хозяйство? Как же народники ошибались, думая, что наше время — не время широких задач. Мыслящие люди — интеллигенция, земцы, студенчество — отправились в деревню читать книжки, починять умывальники в больницах, заравнивать ухабы на дорогах…