Александр Шмаков - Азиат

Ироническая усмешка притаилась в глазах Егора Васильевича. Он махнул рукой и замолчал.

— Нет, Егор Васильевич, я не могла бы так жестоко судить себя. У каждого из нас, у каждого был свой властитель дум. Моей, например, духовной наставницей была Вера Павловна.

Барамзин понимающе тряхнул головой, добродушно рассмеялся.

— Да разве можно сравнивать Чернышевского с Михайловским, теми литераторами, которые забили наши головы идеями, не выдержавшими испытания временем? Хорошо, что в среде интеллигенции оказались крепкие корни, давшие здоровые побеги. Первым надломил мою веру в народнические иллюзии Федосеев. Ульянов же сломал окончательно. Он вывел меня и многих таких, как я, на светлую дорогу, — Барамзин взял снова книгу. — О ней мечтал Добролюбов.

Взгляд Анюты скользнул по акварельным рисункам и этюдам, развешанным над столом в аккуратненьких рамочках, отделанных еловой корой и берестой.

— Вы все это рисовали? — спросила она, вставая и пристально рассматривая их.

— Да, — сказал Егор Васильевич, — самая дорогая память о встречах с Ульяновым в Шушенском.

Протянул руку, указал на один из этюдов, изображавший небольшую, похожую на шапку, гору, зеленую у подошвы и каменисто-оголенную наверху. За горой, на горизонте, сквозь оловянные облака проступали контуры высокого хребта с белеющими снеговыми вершинами.

— Егорьевская гора, а дальше — Саяны.

Он присел к столу. Помолчал. И вернулся к невеселому разговору:

— А что мы будем делать с хвостиком-то, Анна Алексеевна?

— Право, не знаю, — растерянно ответила она.

— Давайте обмозгуем…

Барамзин перешел на деловой тон. Он сообщил, что «аптекарские товары» уже готовы к отправке — не хватает только самого свежего лекарства: где-то застрял последний номер «Искры», а без него возвращаться в Уфу неудобно.

— Придется сменить адресок. Я к этому рецепту частенько прибегаю. Сегодня же вечером переберетесь в отдельную квартиру по Большой Сергиевской улице. Там живет Александра Васильевна — наш надежный товарищ. Будете у нее, как у Христа за пазухой…

Егор Васильевич погладил руку Анюты.

— А дальше — поживем-увидим.

— Поступайте, Егор Васильевич, как нужно, — согласилась Мишенева, расстроенная его сообщением.

— Вот и отлично.

Начальник Саратовского жандармского управления секретно доносил директору департамента полиции сначала о прибытии из Уфы неизвестной женщины по кличке «Касатка», потом сообщал подробности — остановилась на квартире негласно поднадзорного Барамзина.

За Касаткой установили тщательное наблюдение, завели дневник. С педантичной аккуратностью в него заносились сведения агентов, следивших за каждым ее шагом.

Полетел срочный запрос в Уфу, последовал срочный ответ. И в очередных донесениях уже говорилось: «Касатка» — 22-летняя Анна Алексеевна Мишенева, ученица фельдшерской школы, близко знакома с лицами, стоящими во главе Уфимского социал-демократического комитета, и в частности, с известной департаменту полиции Лидией Бойковой».

Секретная служба была поставлена не так уж плохо: начальник жандармского управления уведомлял и о цели приезда Мишеневой: она должна доставить нелегальную литературу в Уфу.

Но пока все складывалось для Анюты благополучно. Квартира ее вполне устраивала. За Галочкой приглядывала заботливая бабушка Фрося — дальняя родственница Александры Васильевны Антоновой. Сама она возвращалась домой вечером, усталая и разбитая.

Анюта, не теряя времени, ознакомилась с городом, побывала на Соколовой горе, ближе подружилась с Сонечкой Богословской — дочерью надворного советника, девушкой чуточку сумасбродной и самоуверенной. То была однокурсница по фельдшерской школе.

Сонечка уже вышла из-под духовной власти Веры Павловны. Ее манила опасная деятельность подпольщицы, овеянная романтикой.

Прохаживаясь по городу с Мишеневой, она рассказывала о нелегальной вечеринке, устроенной молодежью в бане купца Андреева, о похоронах политического ссыльного Грачева, с замиранием сердца поведала, как разносила листовки о златоустовской бойне, читала в кружке рабочим оду А. Радищева «Вольность». Сонечка повела Анюту в музей, созданный художником Боголюбовым — дальним родственником опального писателя.

Они долго ходили по аллеям молодого музейного сада. Мишенева восхищалась дерзкой смелостью писателя-революционера, сосланного в Сибирь за свои вольнолюбивые сочинения.

Не зная истинных причин приезда Анюты в Саратов, а лишь слабо догадываясь, Сонечка обрадовалась встрече с однокурсницей. Она показала Анюте дом, где родился, вырос и многие годы жил Чернышевский.

Они обошли ничем не приметный дом на Большой Сергиевской со всех сторон, заглянули во двор. Анюте все нравилось: и высокие белые колонны, подпиравшие крышу мезонина, и терраса, и просторный вид, открывавшийся на Волгу, на ее безлесые берега. Тут, в маленьком флигеле, находилась Ольга Сократовна — жена писателя.

А в доме Чернышевского теперь жили чужие люди. Им, должно, безразлично, кто до них поднимался по этим ступенькам на крыльцо, пил на террасе чай, встречал друзей, а в часы отдыха любовался Волгой…

Раздумье Анюты прервала Богословская:

— Отсюда молодой Чернышевский уезжал в Петербург.

Сонечка взяла Анюту под руку, и они пошли по направлению к фельдшерской школе. На углу остановились. От триумфальной арки, обнявшись, шли парни. Грустный, тягучий мотив гармоники оглашал улицу. Заметив девчат, парни лихо заломили картузы. Окованная медью и увешанная колокольчиками гармоника смолкла.

— Фельдшерским наше с кисточкой! — проговорил один из них, тряхнув чубом. И затянул:

Парни прошли через арку, спустились к Волге, к паровым мельницам.

На реке шлепали пароходные плицы, воздух содрогался от тяжелых вздохов мельничных паровиков.

Взявшись за руки, Анюта и Сонечка быстро взбежали по чугунным ступенькам и скрылись за дверью школы.

Антонова, у которой остановилась Анюта, была почти ровесницей Сонечке. Но Александра Васильевна — куда серьезнее, разумнее. И Барамзин не боялся на нее положиться: она была ему опорой в их трудной нелегальной работе.

Придя домой, Александра Васильевна снимала платье, накидывала бумазейный халатик, поправляла льняную косу, уложенную вокруг головы.

— Как надоели уроки с купеческими оболтусами, — возмущалась она. — Объясняешь теорему Пифагора, а у них в голове гимназисточки… Но чем-то жить надо! В школу меня не допускают — неблагонадежная.

Сегодня Антонова заждалась Мишеневу.

— Наконец-то явилась! — обрадованно воскликнула она. — Куда, думаю, запропастилась?