Луи Арагон - Страстная неделя

Несколько слов, оброненных Макдональдом… то, что случилось в Сен-Дени. Он знает, что это, в прошлом году это уже было, доктор ему говорил… И даже если для госпожи Висконти на этот раз припадок окончится благополучно, все равно это шаг к смерти. Одно пугает его больше всего в мире: это мир, в котором он будет один, мир, где не будет Джузеппы. Он может расстаться с ней, не видеть ее, к этому он привык, столько было войн… Кроме того, он не тот, что в пору Египетского похода, в его возрасте уже нет физического рабства, одержимости плотью, нет каждодневных безумств. Но если он никогда больше не увидит ее, если из них двоих он один останется жить… как тяжело рвать со всем своим прошлым. Ах, можно потерять отца, мать: это очень больно в детстве! Но, если Джузеппа… если Джузеппа умрет, исчезнет все, что было, исчезнет единственное существо, которое понимает его с полуслова, всегда, потому что она знает все — и мелкое и значительное, и то, что его огорчало, и то, что опьяняло. «Боже мой, боже мой, я не хочу пережить ее». Он чувствует боль в сердце, о, как он благодарен сердцу, что оно так яростно бьется! Может быть, сердце разорвется раньше… раньше, чем он узнает… «Да нет же, я идиот. Это было так, пустяки, простое нездоровье. Ведь после прошлогоднего приступа она так поправилась! Выглядела лучше, чем раньше… лицо совсем молодое, без единой морщинки…» На минуту ему вспомнились прежние безумства, его преследуют навязчивые картины… О, я отлично знаю: старик — и вдруг охвачен воспоминаниями о постельных утехах, слишком ярко представляет себе то, что обычно прячут во тьме, думает с точностью, которая легко может стать омерзительной, не только о том, что было молодостью его собственного тела и ее тела, тела этой женщины, но и об исполненной сладострастия жизни, когда на смену восторгам первых лет пришел опыт, виртуозность, сообщничество… какая отвратительная картина, если смотреть не его, а чужими глазами. Потому что тут это не идеальная любовь, не высокие чувства, о которых потом будут слагать песни, но любовь, понимаете, настоящая любовь, та любовь, жизнь которой в желании и свершении, это феникс, возрождающийся из собственного изнеможения, любовь, чудесная физическая любовь, которая не отступает ни перед чем, и сейчас при воспоминании о ней он снова переживает ее и покрывается потом, и любовь угасает, истощив и силы его и воображение. Даже в Лилле, даже здесь, дойдя до предела отчаяния, этот уже старый человек здесь, на полпути между женой и любовницей, у границы родины, которой он служил четверть века всеми способностями своего ума, не побоимся сказать — своего гения, помогая ее орлам залетать далеко… даже сейчас в душевном смятении, в волнении сердца и плоти, страдающий от болезней, от ревматизма… измученный, охваченный стыдом… как он мог стать тем, кем он стал, очутиться здесь с королем-подагриком, бежать вместе с закоснелыми роялистами, с этой обанкротившейся бандой, он, он, Бертье, князь Ваграмский и герцог Невшательский… как он мог?.. Даже сейчас, когда он так мучится, даже сейчас он забывает о своем несчастье, о своем позоре, их заслоняет солнце, но не солнце Аустерлица, а солнце Джузеппы, Джузеппы в его объятиях, трепещущей, изнемогающей, и вдруг ее снова охватывает страсть, она сдается, она в его власти, в его власти, на измятой постели… любовное единоборство в алькове… и почему так болит рука, верно, от неловкого положения, слишком долго он на нее опирался всей своей тяжестью — и своей и ее… ах, пусть смеются над ним сколько угодно, пусть надрываются от смеха, как может он забыть то, чего забыть нельзя.

Бедный, бедный Бертье… после стольких лет все еще наивный любовник, как те юнцы, которые вдруг обнаружат, что в их власти исторгнуть стон из груди женщины, как те юнцы, что выходят из спальни в восторге от себя и от жизни; их порой можно встретить на безлюдных улицах освещенного луной города — идут, пританцовывают, поют, разговаривают сами с собой! А он не умел сохранить это в тайне, закрыть дверь, уберечься от посторонних взглядов… Он прожил всю жизнь среди насмешливых соглядатаев. То, что он считает своим, сокровенным, все время было на виду у всех. Кто только не потешался на его счет! Да и теперь не перестали. Взять хотя бы историю с выкраденными письмами, до сих пор еще она вызывает смех. Даже сейчас, даже здесь, в Лилле, — в Лилле, где царят растерянность и отчаяние. Достаточно послушать отца Элизе, вот он рассказывает, вернее, изображает в лицах эту историю, достаточно увидеть сальную улыбку на его лоснящихся губах, его руки, не брезгающие никакими занятиями. Он, конечно, кое-что присочиняет, но разве в этом дело! Рассказывает Жокуру и Бурьену в гостиной бригодовского дома, освещенной уже догорающими свечами, одна вдруг погасла и теперь чадит… историю с выкраденными письмами.

— Заметьте, все ее знают… Знают давно… Сами понимаете, с первых дней Республики все эти безумные письма из армии, украшенные рисуночками, подробностями, вгоняющими в краску, любовные нежности, сюсюканье и самые циничные откровенности, изощренное воображение солдата, которое даже война не могла охладить… все это и так уже знали, сами понимаете, военная цензура, «черный кабинет»… сами понимаете! Но когда об этом заговорили в Португалии…

— Как в Португалии? Бертье никогда не был в Португалии.

— Не перебивайте меня. В Португалии. И на сей раз это уже было секретом полишинеля не только для «черных кабинетов», откуда через полицию все доходило до штабов, до членов Директории, окружавших Первого консула. Нет: теперь секрет этот стал всеобщим достоянием, письма переходили из рук в руки, о них заговорили газеты. Ну, воспроизвести эти письма, конечно, невозможно! Самый их характер… Подстроили все англичане. Об англичанах рассказывают много всяких глупостей. Но в одном им надо отдать справедливость: шпионаж они наладить умеют, в этом им нет равных. Я-то уж знаю, что говорю! Агенты Питта и Кобурга, как выражалось это дурачье санкюлоты, да вот хотя бы в Кибероне… но вернемся к Португалии. Выкрали их, разумеется, не в Португалии, эти самые письма… а просто-напросто в Париже, из бывшего посольства Цизальпинской республики на набережной Вольтера. Госпожа Висконти часто меняла горничных, она была вспыльчива, прогоняла прислугу за пятно, посаженное на косынку, за потерянный носовой платок… и при этом такая рассеянная, ничего не запирала на ключ, да к тому же еще слишком доверчивая, могла своей камеристке рассказать вещи, которые касались только маршала… Словом, я жил в Лондоне, когда туда была доставлена эта поразительная переписка, а я тогда имел честь быть советчиком по всем французским делам… Черт возьми! Все девицы с Лэстер-сквера прибежали ко мне, чтобы взглянуть на эти письма… Там были такие подробности, такие подробности! В лондонском свете полгода, не меньше, продержалась мода на любовь а-ля Бертье… Вы спрашиваете, как это делается? Но, господа, помилуйте, чтобы я… пощадите мою сутану, мой сан… Ну, так и быть, так и быть…