Луи Арагон - Страстная неделя

И три головы сблизились: Жокур — как истый человек восемнадцатого века, Бурьен — из профессионального любопытства, и в центре — отец Элизе.

— Но гениальность англичан проявилась в том, что они выждали… Не могу сказать, как долго, — не то пять, не то шесть лет. И вот в один прекрасный день, когда Сульт находился в Лиссабоне и готов был, идя навстречу пламенному желанию доброго португальского народа, объявить себя королем… тут-то с английских кораблей, блокировавших все выходы в море, и были отправлены на сушу… но каким способом, вы и представить себе не можете! — в бутылках, которые море выбросило на берег… сотни копий с писем красавицы Джузеппы и ее маленького Сандро… Их подобрали крестьяне, рыбаки… отнесли в местную полицию, там недостаточно знали французский язык, чтобы понять известные технические термины… прибегли к словарям… без всякого толку. Дорогой Бурьен, я думаю, у ваших агентов нюх лучше, они сразу обратились бы к девицам, — тех, надо полагать, императорская солдатня обучила непечатным словам… Короче говоря, переписка попала в руки агента, работающего на две стороны, и он отнес их французскому командованию. Представляете, какое там стояло веселье, когда поняли, чьи это письма… Но вскоре выяснилось, что содержание писем уже ни для кого не секрет: море вынесло бутылки на отмели Тахо, их находили то тут, то там, переписка стала притчей во языцех… правду сказать, я не знаю, так ли уж велика была роль этих бутылок, они ли скомпрометировали французов в Лузитанской республике, зато Буонапарте, когда узнал об этом деле, разъярился и побил весь севрский фарфор в Компьене… а уж чего наслушался Бертье!

Бедный Бертье… Да, его подымали на смех, но ни один самый славный военачальник не удостоился таких слов, какие были сказаны о нем. Я имею в виду короткую пометку Стендаля в его трактате «О любви», в том месте, где он говорит: «…утверждают, что в старости изменяются наши органы, и мы уже не способны любить; я этому не верю. Ваша любовница, став вам близким другом, дарит вас другими радостями, радостями, которые красят старость… Цветок, утром, в пору цветения, бывший розой, вечером, когда миновал сезон роз, превращается в восхитительный плод».

В рукописи Стендаль написал: «For me [16]. Любовь князя Ваграмского…» Пометку эту он зачеркнул из деликатности: в 1822 году, когда появилась книга «О любви», госпожа Висконти была еще жива.

А теперь, когда нет уже ни Александра Бертье, ни Джузеппы, сплетни позабылись, восторжествовало чувство, выраженное Стендалем; прекрасная, продолжавшаяся и на закате история Джузеппы Висконти и князя Ваграмского, которые любили друг друга. Все прочее — грязь человеческих помыслов, и пусть Атлантический океан носит ее на своих волнах, выбрасывает на португальское или какое другое побережье вместе с разбитыми днищами больших кораблей, ракушками, водорослями, обломками далеких кораблекрушений. В памяти будущего сохранится только долгая верность любовников, постоянство в любви, а не случайные, не имеющие значения измены с одной и другой стороны, — кому какое дело, что госпожа Висконти переспала с Эллевью, певцом, о котором все знали, что он не чувствует влечения к женщинам, и кому какое дело до ее мимолетных связей, между прочим и с Макдональдом; не будут также удивляться и тому, как сложились отношения между нею и Бертье потом, когда император женил своего военного министра на молодой баварской принцессе. И мог ли простодушный Бертье подозревать, когда он в весьма определенных выражениях писал из Москвы госпоже Висконти, что его очень тянет к молодой жене, мог ли он знать, что письмо будет перехвачено в лесах Белоруссии партизанами, тревожившими «Великую армию», и что в XX веке это письмо опубликуют вместе с остальной захваченной почтой и несколькими письмами некоего Анри Бейля, более известного впоследствии под именем Стендаля? Пыль, пыль… Время все смывает с людей, грязь выплескивается, над ними проносится свежий всеочищающий ветер Истории, — все равно как если бы дома целое столетие, а то и больше, простояли с открытыми настежь дверями и окнами и там гулял ветер, — и вот уже нет старой занавески, сдунутой сквозняком, ее обрывки еще колышутся в воздухе, словно человеческая рука машет нам на прощание… не останется ничего — только музыка, только божественная и глубокая музыка любви.

Это далекое будущее — наше будущее. Но будущее Бертье, его близкое будущее обязывает нас все пересмотреть, хотя его имя и вписано в «Справочник флюгеров» наряду с чиновниками, кормившимися из двух кормушек — Империи и Монархии, наряду с тем художником, что в революционной картине пририсовал лилию на знамя, с тем писателем, что в своей оде подменил Маленького Капрала герцогом Беррийским… Два месяца… Нам легче будет понять Бертье при тусклом свете последующих двух месяцев.

Князь Ваграмский идет навстречу своей судьбе, как скупец, унося шкатулку с драгоценностями Джузеппы. В этот вечер в Лилле, в этот последний вечер во Франции, оставшись один в комнате, отведенной ему в бригодовском доме, он открыл шкатулку и разложил на кровати жемчуг и драгоценные камни, он берет в руки эти сокровища, перебирает бриллианты короткими, пухлыми, волосатыми пальцами. В бриллиантах переливается тусклый свет свечи, бриллианты переливаются в его руках. Если бы мы ограничились только этой картиной, какие мысли о маршале пришли бы нам в голову, — что он подсчитывает, что он прикидывает? А на самом деле для него это камешки, камешки, которые оставило море, отхлынув вместе со всей его прошлой жизнью. В самом деле, что ему драгоценности, если они не ласкают шею, плечи, если они не льнут к полуобнаженной груди, что ему браслеты, если они не украшают запястье белой руки, руки небывалой белизны для такой брюнетки? Да, все это надо продать, чтобы можно было жить — ему, Марии Елизавете и детям… что тут дурного, если Джузеппа им поможет… к тому же взамен он оставил документ… обеспечивающий ей ренту… он может исчезнуть, умереть, — госпожа Висконти не будет нуждаться.

Каким странным кажется в наше время, что человек, спасаясь бегством, покидая свою родину в дни большого государственного потрясения, мог обеспечить своей любовнице ренту с оставленных им поместий и что эта рента выплачивалась в течение всей ее жизни… а прожила она, если не ошибаюсь, двадцать лет… выплачивалась неукоснительно через банкирскую контору. В усовершенствованном нами мире такие вещи невозможны. Бертье наших дней располагал бы только тем, что захватил с собой, а то, что осталось — земли, дома, счет в банке, — все было бы конфисковано. Его бывшая любовница, чтобы не умереть с голоду, давала бы уроки итальянского языка, разумеется, если бы нашлись ученики, которые не побоялись бы, что это им повредит. Или пошла бы в прислуги. И уж конечно, не получала бы каждый месяц чек на контору господ Лафитта и Перрего.