Луи Арагон - Страстная неделя

При виде военных один из сидевших, молодой человек с поэтически взлохмаченной шевелюрой, вскочил, как будто ему полагалось стать «во фрунт», — да нет, просто он встал из почтения к офицерам. Когда они вошли, он сидел, склонившись над колыбелью, где спал ребенок лет двух, и рука юноши незаметно примостилась поближе к руке молодой матери, покачивавшей высокую лодочку колыбели. Она сидела на скамье около стола.

Кузнец, который дома еще больше был похож на Вулкана, мимоходом по-хозяйски сжал широкой ладонью затылок своей жены, и Теодор увидел, как возле губ и глаз молодого человека задрожали отблески ближайшей свечи, словно по лицу его пробежала гримаса раздражения. На женщине был белый казакин, свет золотил венчик белокурых волос, выбивавшихся у нее из-под чепчика, — она казалась совсем еще девочкой, едва расцветшей в первом материнстве; с покорным видом она выпрямилась, но тревожный ее взгляд как будто просил у юноши, стоявшего возле нее, прощение за неожиданную супружескую вольность. Жерико сразу же заметил это и мгновенно все понял, — ведь постороннему, да еще и наблюдательному человеку каждая мелочь бросается в глаза. И он отвернулся, стал глядеть на служанку, сидевшую на корточках у огромного очага с высоченным островерхим колпаком; девушка помешивала длинной поварешкой похлебку, варившуюся в котле, да иногда подбрасывала в огонь кирпичик торфа. Для людей, находившихся в этой комнате, все в ней было так привычно, — даже дым, по-видимому, нисколько их не беспокоил; молодая женщина всецело была поглощена, или казалась поглощенной, своим рукодельем и, наклонившись к корзинке, стоявшей у ее ног, перебирала разноцветные клубки шерсти; молодой человек смотрел только на эту женщину, а служанка смотрела только на огонь в очаге. Хромой Вулкан прошел в дальний конец комнаты; Теодор, следивший за ним взглядом, угадывал при трепетном свете восковых свечей, вдруг озарявших то медный таз, то фаянсовый кувшин, то чье-нибудь лицо или движение, весь глубокий смысл этой картины, историю человеческих жизней, замкнутую в этих стенах, семейную драму в самом ее разгаре, — что люди говорят и что скрывают… Кто бы мог нарисовать все это? Кто? Во Франции больше уж нет Ленэнов {80} , а нынешние лауреаты, удостоенные поездки в Рим, всю эту сцену, начиная с Вулкана, превратили бы в идиллию или же в античную драму в духе Давида. Но ведь эта юная и, быть может, неверная супруга совсем не Венера и даже не рубенсовская фламандская богиня, — словом, вовсе не классическая, традиционная натура для живописца. Впрочем, Теодора как художника не так уж увлекал подмеченный им безмолвный диалог двух влюбленных, и вовсе не это хотелось бы ему сделать темой, главным сюжетом картины, — нет, не это, а вот как передать мрак, из которого дрожащий огонек свечи выхватывает то руку, то абрис щеки, то кружку с пивом, то тарелку? Вернее, хотелось, чтобы каждая вещь стала как бы намеком, помогающим раскрыть то, что находится за нею; пусть смутно виднеются один, другой человек, накрытый к ужину стол, шкаф, скамьи… толстые балки темного потолка, и вон та деревянная лестница, первые ступени которой едва заметны в глубине комнаты.

А Вулкан старательно внушал господам офицерам: вот теперь они, конечно, видят, как у него тесно, — он сам, да жена, да служанка, да Фирмен, да родственник — молодой человек из Абвиля; да вот еще приехал из Парижа господин, который скупает в здешних краях вязаные изделия для лавки на Каирской улице. И тогда Теодор, до тех пор не замечавший скупщика, пристально взглянул на него; это был старик, сидевший на конце скамьи, прямо напротив пылающего очага; на макушке у него просвечивала плешь, окаймленная длинными волосами, падавшими на бархатный воротник сюртука. Монкор повторил предложение подручного, но Вулкан только пожал плечами; его жена и молодой человек явно были согласны с ним, и тут вдруг заговорил старик; в интонациях его была легкая певучесть южанина, и Теодор сразу различил ее: среди всех этих пикардийских голосов она казалась ему отзвуком Прованса и голоса Шарля Вернэ, его старого учителя.

— Ну, разумеется, — говорил старик, — разумеется… Не можем же мы отказать в приюте офицерам королевских войск. Как это они поедут в такой дождь, да еще и не подкрепившись? Верно, Софи?

Сказано это было с какой-то настойчивостью, похожей на приказание. Трое мужчин переглянулись, спрашивая и отвечая друг другу глазами. Молодой человек не соглашался, но хозяин дома, по-видимому, уступил желанию старика и только молча развел руками, что, вероятно, означало: «Ну, раз у вас есть на то свои причины…» И тотчас Софи сказала:

— Так я пойду погляжу, как все устроить… Только уж пусть господа офицеры не обессудят, как говорится, чем богаты, тем и рады.

Молодой человек обошел с недовольным видом вокруг стола и, почти залпом выпив кружку пива, сел спиной к очагу.

Софи велела служанке принять у господ офицеров их вещи: они принесли с собой два тючка, снятые с лошадей, сабли и мушкетоны. Пока офицеры сбрасывали с себя промокшие плащи, освобождались от супервеста и кирасы, кузнец Мюллер подошел к старику, и тот вполголоса принялся его убеждать:

— Послушай, нельзя отказать в ночлеге этим офицерам. Оба едва живы от усталости и будут крепко спать. Они никому не помешают. А если затеешь с ними скандал, — только привлечешь нежелательное внимание к дому, за каждым нашим шагом будут следить. Разве удастся тогда незаметно выйти?

Бернар с отвращением и ненавистью смотрел на красные доломаны гостей: вон какие красивые мундирчики на этих беглецах. Не угодно ли!.. Придется сесть вместе с ними за стол… Сабля Монкора упала с таким грохотом, что ребенок, спавший в колыбели, вздрогнул. Кузнец подобрал саблю и, вытащив ее из ножен, внимательно осмотрел.

— Да, — сказал он, — видно, времена-то переменились… Вы какого полка будете, господа? Много я выковал сабель — для егерей, для гренадеров, для артиллеристов, для драгун, для гусаров… а такой вот еще не видал…

И он с видимым презрением отбросил саблю и ножны на большой ларь.

Старик Жубер примирительно заметил:

— Да ведь по ружью и то можно узнать, что они мушкетеры! Как же вы не видите?

— В мое время, — ответил кузнец, — не было ни мушкетеров, ни мушкетов. В Клингентале мы ковали оружие для тех, кто защищал наши границы.

Будь здесь только Монкор, разговор перешел бы в ссору. Но Жерико, которого усадили рядом с хозяйкой дома, поблагодарив легким кивком за поставленное перед ним пиво, принялся непринужденно расспрашивать кузнеца, чем разнятся меж собою сабли кавалерийских полков. И когда служанка подала на стол миску с похлебкой и каждый налил себе тарелку, кузнец, сидевший спиною к огню, на фоне которого его фигура казалась просто гигантской, вдруг, словно решив повести смелую игру, пустился в длинные пояснения относительно приемов выделки кавалерийских сабель, — начиная с того момента, когда молотобоец сдает ковачу стальную болванку, уже вытянутую в брусок надлежащей длины, и до того момента, когда выкованную саблю отдают для закалки и наточки. Он рассказал, как сваривают сталь заготовленной болванки, то есть будущей сабли, с железным прутом, составляющим стержень рукоятки, который закрепляют при помощи устьица, имеющего форму рогатки, и как для этого стесывают наискось заготовку сабли, и как припаивают устьице к заготовке, и как, сплющивая устьице, делают рукоятку, и как делают заплечики у основания клинка, и так далее и так далее. Теодор совсем запутался в его объяснениях, не сразу понял, что накаливание металла, необходимое при двух-трех из описанных Мюллером операций, на языке кузнецов именуется разогревом , а когда дело дошло до второго разогрева, на стол подали кровяную колбасу…