Луи Арагон - Страстная неделя

Колбаса действительно оказалась превкусной, особенно после целого дня скачки на лошади в дождь и слякоть, но ни Монкор, ни Жерико не в силах были поглотить такие огромные порции, казавшиеся вполне нормальными нашим пикардийцам, даже юного Вертера с мануфактуры Ван-Робэ любовь, очевидно, нисколько не лишила аппетита. Теодор подметил, каким лукавым взглядом старик Жубер посматривает на это обжорство, и мгновенно меж двумя парижанами протянулась ниточка взаимного понимания. А Мюллер уже опять пустился рассказывать со всеми подробностями, как обрабатывается сталь в обе стороны от сердцевины клинка, упоминал в своем описании граненый молоток и прочие кузнечные инструменты, должно быть, полагая, что они всем хорошо знакомы. Затем он объяснил, сопровождая свои слова жестами, как делают желобок на клинке, потом перешел к лезвию и к загибу клинка. Оказалось, что в загибе-то прежде всего и состоит разница между саблями различных кавалерийских частей, ибо у драгунского или карабинерского палаша совсем нет загиба, в отличие от сабель егерских полков, и в особенности от гусарской сабли, самой изогнутой из всех.

И вдруг Теодор понял, что кузнец вовсе не какой-то неугомонный болтун, а хитрец, и хочет нарочитым пустословием выйти из затруднительного положения. Немая усмешка подручного с перебитым носом подтверждала это подозрение, так же как и преувеличенная любознательность старика Жубера, задававшего такие, например, вопросы: «А что вы называете колодкой для стесывания сабли?», «Сколько же раз надо накаливать брусок добела, чтобы выковать рукоятку?». Этот приказчик купцов с Каирской улицы, несомненно, подыгрывал кузнецу и своими репликами подбавлял жару его разглагольствованиям. Монкор таращил глаза, — он боролся со сном, а Теодор притворно выказывал внимание к словам кузнеца, но думал при этом: уж не принимают ли его за дурака, а если нет, то что, собственно, хотят скрыть от него?

Наблюдая за своим Донателло с перебитым носом, он вдруг понял то, что, вероятно, являлось ключом к разгадке его тайны: Фирмен только делал вид, что его интересует изгиб кавалерийских сабель, а на самом деле занят был другим. Он все посматривал исподтишка то на свою хозяйку, то на молодого человека, называвшегося Бернаром, и без особого труда можно было понять причины этой странной слежки. Не подозревая, что приезжий мушкетер с такой легкостью проникнет в его сокровенные чувства, Фирмен не особенно следил за собой, и в ту минуту, когда влюбленные простодушно улыбнулись друг другу, в его глазах вспыхнула смертельная ненависть. Теодора это так поразило, что он потерял нить рассуждений кузнеца о так называемых клинках Монморанси, которые находятся на вооружении только во 2-м егерском полку. Во всяком случае, находились в 1792 году. Значит, в то время, как решалась судьба Франции, а вместе с нею и судьба королевской кавалерии, в тот час, когда все подвергалось проверке — добро и зло, смысл жизни, любовь к отечеству… здесь, в маленьком пикардийском городишке, в доме кузнеца, люди жили в стороне от всего этого: здесь, несомненно, разыгрывалась драма молодости и ревности, в которой участвовали кузнец, его жена, Бернар и Фирмен. А какую же роль может играть тут седовласый разъездной приказчик с бархатным воротником, по наружности подходящий для амплуа благородных отцов? Но как бы то ни было, сомневаться не приходится: этот бесконечный поток слов маскирует приближение конфликта, уже назревающего в душе каждого участника драмы… Сыр подали дрянной, зато хлеб был свежий. Хозяин дома прервал свою речь и сделал жене замечание:

— Экое сумасшествие! Свежего-то хлеба куда больше уходит, чем черствого.

Бернар весело подмигнул ему и продекламировал:

— Женка молодая, да дрова сырые, да хлебушко мягкий — дому разоренье.

Все захохотали. Должно быть, это была обычная шутка в здешних краях, и, следовательно, Теодор напрасно заподозрил кузнеца в скупости.

Итак, служанка приготовила для офицеров постели в большой чердачной комнате, рядом со спальней Фирмена, в которую перевели Бернара. Отбросив всякие приличия, Монкор тотчас отправился спать, — только попросил Теодора позаботиться о его лошади. Мюллер заверил юного лейтенанта, что он может не беспокоиться: лошадь его поставят в конюшню, и он действительно сделал это самолично, так как питал нежную любовь к лошадям. Тем временем Фирмен отправился в кузницу, развести огонь в горне. Жерико двинулся вслед за ним. Но малый с перебитым носом вдруг резко сказал, что господину офицеру нечего делать в кузнице, пусть греется в комнате у огня или ложится спать. Теодор и внимания не обратил на его слова: он прекрасно видел, что стоит ему остаться возле хозяйки и ее поклонника, ревность подручного стихнет, но нисколько не жалел несчастного влюбленного, так как в душе был сторонником разделенной любви.

Трик встретил его тихим ржанием, повернул голову и, как больной ребенок, потянулся к нему черной своей мордой, устремив на хозяина тревожный взгляд умных глаз. Теодор ласково потрепал лошадь по холке. Хотя он совсем недавно снял с нее седло и потник, шерсть ее уже успела высохнуть в приятном тепле, наполнявшем кузницу, и теперь лоснилась, отливая серебром всюду, даже на ногах, на которых были черные отметины. Подручный, раздувая мехи, крикнул, что, пожалуй, лучше было бы… Но что было бы лучше, Теодор не понял из-за пикардийского выговора Фирмена, да и не расслышал из-за шума мехов. Он приложил ладонь к уху, и тогда этот малый, с перебитым носом и хитрым лицом, очень громко и медленно, как всегда в народе говорят с чужаками, стал объяснять, что следовало бы позвать Бернара — пусть он будет за конюха. У входа послышался сердитый голос хозяина:

— Да оставь ты Бернара в покое, лодырь! Ведь он три дня по деревням ездил… Господин офицер и сам может подержать ногу своему коняге. Верно?

Вопрос уже относился к Теодору, и тот поспешил ответить утвердительно. Мюллер сбросил с себя куртку, снял рубашку. Художник залюбовался им: великолепный натурщик! Куда лучше, чем Кадамур. Надевая через голову кожаный фартук, кузнец согнул спину, и тогда с двух сторон торса выступили мышцы, обхватывающие ребра, фантастически четко обрисованные и зубчатые, словно когти из человеческой плоти, подчеркнутые игрой теней и света, падавшего от горна. В сравнении с могучим, как дуб, кузнецом подручный, тянувший цепи мехов, хоть он и был хорошего роста, казался каким-то гномом. Трик уныло положил голову на плечо хозяина.

Подручный обливался потом, и кузнец взял у него одну цепь, желая поскорее раздуть огонь и накалить докрасна стальной брусок, положенный на угли над маленьким корытцем. Время от времени Фирмен, зачерпнув ковшиком воды из большой каменной колоды, стоявшей около горна, обрызгивал угли для того, чтобы они не сгорели слишком быстро, а Мюллер, ухватив правой рукой совок с дырочками, ворошил угли, и тогда вода стекала в корытце, левой же рукой он продолжал, как говорится, «доить корову», то есть равномерно потягивать цепь, сводя и разводя створки мехов; с громким скрипом поднимался и опускался противовес.